С той поры как щебет птиц зазвучит как-то особенно по-весеннему, как в мягком солнечном свете возле заборов начинает прорастать травка, весна постепенно вступает в свои нрава: расстилаются туманы и мало-помалу распускаются цветы. И тут как раз налетают дождь и ветер, суматошно разбрасывают цветы и мчатся дальше. Пока не появится молодая листва, цветы доставляют одни только беспокойства.
Не только прославленный аромат цветущего апельсина и, но и благоухание сливы, воскрешая минувшее, любовно напоминает о нем. Много незабываемого таят в себе и красота горных роз, и изменчивый облик глициний.
Кто-то говорил мне, что во время праздника Омовения Будды и в те дни, когда отмечают праздник в святилище Камо, «когда ветки буйно зарастают молодыми листочками,- и очарование мира ощущаешь сильнее, и людская любовь становится совершеннее». Поистине это так.
А разве не сжимается сердце в пятую луну, когда в карнизы втыкают ирис, высаживают рассаду или когда трещат коростели!
В шестую луну чарует вид белеющей возле убогой хижины тыквы-горлянки и дымок костра – защита от москитов. Есть своя прелесть и в заклинаниях шестой луны.
А как прекрасны празднования седьмого вечера!
Осенью, в ту пору, когда ночи становятся все холоднее, когда с криком улетают дикие гуси, когда нижние листья кустов хаги меняют окраску, накапливается особенно много дел: сжать рис, просушить поля… Прелестно и утро после бури.
Если продолжать разговор, то окажется, что все это давно уже описано в «Повести о Гэндзи» и «Записках у изголовья», и все-таки невозможно не говорить об этом снова и снова. Поскольку не высказывать того, что думаешь,- это все равно что ходить со вспученным животом, нужно, пови-нуясь кисти, предаться этой пустой забаве, затем все порвать и выбросить, и тогда люди ничего не смогут увидеть.
Но и картина зимнего увядания едва ли хуже осенней. Восхитительны багряные листья, опавшие на траву возле пруда, белым-белое от инея утро и пар, что поднимается от ручейка. Преисполнена ни с чем не сравнимым очарованием и та пора, когда год кончается и всякий человек занят своими хлопотами. Грустен вид неба после двадцатого числа с его холодным и чи-стым месяцем, который ничем не интересен и которым никто не любуется. Очаровательны и величественны такие церемо-нии, как Имена будд или Выход посыльного пред лотосом. В это время процветают дворцовые обряды, среди которых такими значительными бывают непрестанные хлопоты, свя-занные с заботами о грядущей весне! Интересно, когда Изгнание демона переходит в Почитание четырех сторон.
В новогоднюю ночь в кромешной тьме зажигают сосновые факелы; всю ночь напролет люди бегают по улицам, стуча в чужие ворота, громко кричат и носятся как по воздуху. Но с рассветом, как оно и положено, все звуки затихают. Грустно бывает расставаться со старым годом.
В наше время в столице уже не говорят о том, что это ночь прихода усопших, и не отмечают Праздник душ, но их еще проводят в восточных провинциях, и это очаровательно!
Утром Нового года поражает вид рассветного неба, и ка-жется, будто оно стало совершенно иным, не таким, как вчера. Красива и вызывает радостное чувство большая улица-сплошь украшенная сосенками,- и это тоже чарует.
XX
Некий отшельник – уже не помню, как его звали,- сказал однажды:
– Того, кто ничем с этим миром не связан, трогает одна только смена времен года.
И действительно, с этим, можно согласиться
Любование луной всегда действует умиротворяюще. Весьма любопытно, что на слова одного человека, будто ничего нет интереснее, чем любование луной, другой возразил: «Самое глубокое очарование – в росе».
Очаровать может все что угодно – это зависит от случая.
О луне и цветах и говорить нечего. Но что особенно может взволновать человека, так это дуновение ветерка. В любое время года прекрасна и картина чистого водного потока, что бежит, разбиваясь о скалу. Как я был очарован, когда прочитал стихи:
Юань и Сян днем и ночью
К востоку стремятся, струясь.
Для того, кто в глубокой печали,
На миг задержаться не могут они.
Цзи Кан тоже говорил: «Гуляя по горам и низинам, любуясь рыбами и птицами, радую сердце свое». Ничто так не утешает, как скитания вдали от людей, там, где свежи
воды и травы»,
Мне во всем дорог лишь мир старины. Нынешние нравы, как видно, становятся все хуже и хуже. И даже прекрасный сосуд, изготовленный каким-нибудь искусным мастером резьбы по дереву, тем и приятен, что формы его старинны. Замечательны слова, записанные в старину на клочках бумаги. А вот разговорная речь становится все более и более убогой. Древние говорили: курума мотагэё – «поднять по-возку», хи какагэё – «прибавить огня в светильниках»; ныне говорят: мотэ агэё, каки агэё. Придворной прислуге долж-ны говорить: ниндзю татэ – «челядь, стройся!», а говорят: татиакаси сироку сэё – «факелы засветить!» А взять место, откуда августейший внимает церемонии объяснения сутры Всепобеждающего Закона,- его называли Гоко-но ро – «Хижина высочайших размышлений»,- ныне назы-вают коротко – «Хижина размышлений». «Жаль»,- говорил один старый человек.
Хотя и говорят: «Грядущий век упадка», это совсем не относится к Девятивратному. Его священные очертания, непохожие на все мирское, великолепны. Сколь прекрасно зву-чат такие названия, как Росистый терем, Трапезная, такой-то зал, врата такие-то!
Но даже и в подлом доме обычные названия – «ставенки», «малый дощатый настил» з или «высокая раздвижная дверь» – ласкают слух.
Чудесны слова: «Стан к ночи готовь!» Из августейшей опочивальни доносится: «Светильники! Быстро!» Это тоже изумительно. Не говоря уже о посвящении высокого вельможи в должность, интересно смотреть и на привычно спесивые лица чиновной мелюзги. Забавно, когда ночь так холодна, а они, устроившись там и сям, спят до рассвета!
«Приятен и радостен звон священных бубенцов в зале Придворных Дам»,- говорил когда-то первый министр Гокудайдзи.
Когда принцессы пребывают в Храме на равнине', их облик кажется несказанно изящным и привлекательным.
Забавно, что из неприязни к таким словам, как «Будда», «сутра», они говорят: «тот, что в центре» или «цветная бумага».
Покидать святилища богов грустно: они так очарователь-ны. Совершенно неповторим вид их вековых рощ, а «нефритовая ограда», окружающая святилище, и полотнища, висящие на священном дереве сакаки,- разве они не прелестны?
Особенно интересны святилища Исэ, Камо, Касуга, Хэйя, Сумиёси, Мива, Кибунэ, Ёсида, Охарано, Мацуно-о, Умэ-но мия.
XXIV
Мир изменчив, как заводи и стремнины реки Асукагава. Времена меняются, следы деяний исчезают, уходят, сменяясь, радость и печаль, цветущие некогда долы становятся необитаемыми пустошами, а в неизменных жилищах одни люди сменяют других. С кем побеседуешь о старине, если персик и слива не говорят? /
Особенно непостоянным кажется мир при взгляде на некогда достославные останки неведомой им старины.
Когда смотришь на дворец Кёгоку или храм Ходзё, то поражаешься, что желания людей постоянны, деяния же изменчивы. «Вельможа из храма», строя прекрасные дворцы, жалуя вельможам и храмам бесчисленные поместья, полагал, что и впредь до грядущих веков его лишь род останется опекуном императоров и опорой вселенной. Думал ли он тогда, что все это может прийти в такой упадок?…