Я возвращался домой с парада Победы — праздничная Москва ликовала. Повсюду смеющиеся радостные лица — столица чествовала победителей.
Я пробирался сквозь поющий, танцующий людской океан, а перед глазами стояла брусчатка Красной площади, мавзолей, руководители партии и правительства, четкая поступь полков, общипанные фашистские орлы на древках знамен, повергнутых к ногам освободителей человечества.
Вечером, когда вся семья была в сборе, кто-то позвонил. Открыв дверь, я увидел незнакомого.
— Вы капитан Латышев?
— Да.
— У меня к вам посылка.
— От кого? — изумился я.
— Вы знали старшего лейтенанта Курганова?
— Еще бы, ведь это мой школьный друг.
— Тогда держите, — сержант протянул мне планшет, перетянутый резинкой.
— А где он сам, где Павел?
Сержант потупился, потом взглянул прямо в глаза.
— Его больше нет.
— Где же это случилось? Когда?
— Весной. В Берлине… Тут прочитаете все. Он перед концом просил передать все вам и адрес дал. Ведь вы пишите?..
Горе настолько ошеломило меня, что я не поблагодарил сержанта и едва с ним простился. Я прошел к себе в комнату, сел за стол, за которым не сидел четыре года, и раскрыл планшет. В нем оказалась рукопись, написанная мелким каллиграфическим почерком, и конверт, на котором значилась моя фамилия и адрес.
В конверте находилось письмо. Привожу его полностью.
«Дорогой друг!
С некоторых пор я стал пописывать. Ты помнишь, как я смеялся над тобой в школе, когда ты напечатал в журнале „Пионер“ свой рассказ о собаках? Каюсь, я был тогда неправ. Вот и меня потянуло к перу и бумаге, Хочется рассказать о том, что я испытал на фронте. Я понимаю, что мои записи несовершенны, — я ведь не учился в литинституте — некогда было. Ты же постарайся привести мое творение в божеский вид — может оно кого и заинтересует. Уверен, что ты не откажешь своему другу. Будь счастлив, не поминай лихом.
К конверту с письмом я приложил записку с просьбой доставить планшет тебе, если меня… ну ты понимаешь. Все-таки я не на увеселительной прогулке.
Жму твою добрую лапу.
Твой Павел»
Я исполнил просьбу школьного товарища — рукопись увидела свет. Так пусть же не осудят ее суровые критики — Павлу действительно некогда было кончать литературный институт. Семнадцати лет он добровольно ушел на фронт.
-
I
ожалуй, во всем была виновата эта трижды проклятая немецкая пуля. Мне потом, уже в госпитале, рассказывали, что гитлеровцы спиливают ее остроконечную головку и делают на ней крестообразный разрез.
— Раны, наносимые такими пулями, — говорил мне пожилой бородатый хирург, — ужасны. Их нельзя порой закрыть даже тарелкой, так что вам, молодой человек, просто повезло, очень повезло.
Четыре месяца провел я во фронтовом госпитале. Теперь меня выписывали.
Завтра нужно было ехать в штаб армии — получать назначение, но какое? Неужели в тыловые части, а вдруг на пенсию? Это в двадцать-то один год!
За распахнутым окном простирался огромный помещичий сад, теплый ветерок залетал в палату, овевая разгоряченное лицо. Хмельные весенние запахи заставляли учащенно биться сердце. Сад дремал, погруженный во мрак. Лишь у дальних каменных ворот искрилась огненная точка — это, пользуясь отсутствием начальства, курил часовой. Я вглядывался в сумрак ночи — он рассеивался, и перед глазами вставало прошедшее, такое знакомое и такое далекое.
…Наш полк двигался лесными тропами, преодолевая завалы, минные поля, уничтожая узлы вражеской обороны. Мы старались не отрываться от противника, но это было трудно: фрицы быстро убегали.
А мне, по служебной обязанности, все время нужно было находиться рядом с противником, знать каждый его шаг и не просто знать, а докладывать все своему командованию — ведь это разведка. Вот однажды выехал я с группой конных разведчиков по следам отступающих фашистов. Ехали медленно, разговаривали, курили. Непрерывное бегство гитлеровцев настраивало всех на мирный лад. Поговаривали о близком конце войны.
Впереди показался просвет, на опушке леса увидели небольшой хуторок — две-три хаты. Разговоры смолкли. Я послал двух бойцов вперед. Внезапно от крайней хаты рванул залп. Молодой сержант Иващенко, схватившись за грудь, упал с коня навзничь. Ко мне подскакал один из посланных к хутору рябой Кочетков.
— Напоролись на заслон, — еще издали крикнул он, — человек тридцать.