— Марина, ты, наверное, все знаешь: говорят, ведьмой была...
Но прежде чем загорелся экран, откуда-то из черной глубины зазвучал тихий смех, похожий на эхо:
— Да мало ли кем я была? Почти все красивые женщины — чертовки! А вот тебя, Анна, сам Князь тьмы не превратит в ведьму. У него не хватит ни сил, ни терпения. Зато из тебя получился отличный писарь. Надо же, женщина-писарь! Уму непостижимо! Тебе нравится быть писарем?
— Откуда ты взялась, Марина? Тебя уже четыреста лет нет на свете!
— Неправда! Сейчас я просто тебе снюсь, дорогая. А пустое место сниться не может. И это значит, что я существую. А вроде я тебе какой-то многоюродной теткой прихожусь? Дай рассмотрю тебя лучше. Какие у тебя морщинки — как у моей мамы. Должно быть наоборот, правда? Ну какая из меня тетка? Я еще такая молодая!
— Молодая? Ты старше меня почти на четыреста лет.
— О нет! Я умерла молодой. А вот ты, наверное, родилась старухой, которая и шагу без оглядки не ступит. Боишься своего бродягу?
— Боюсь! Но мне хочется его снова увидеть.
— Так в чем же дело?
— Неизъяснимы наслажденья гибелью грозят, — дрожащим голосом процитировала я.
Марина удивленно вскинула бровь:
— Любое увлечение опасно. Разве от тебя что-то зависит? Мало ли женщин погибло от рук любовников? Что же теперь делать? Может, и вправду спрятаться за монастырскими стенами? Чего ты боишься, женщина-летописец? Тебя же не Московским царством искушают. — Вдруг Марина погрозила тонким изящным пальцем и строго спросила: — А куда ты дела мой аметист? Тебе же отдали кольцо? Почему бы не загадать желание?
— Но у меня пока нет желаний! Я не знаю, чего хочу.
— О! А у меня всегда душа разрывалась от желаний! По-моему, только мертвые не знают, чего хотят. Как странно: из нас двоих, похоже, умерла все-таки ты. Если тебе не нужен перстень, верни его мне. Отдай!
Глаза ее вспыхнули не хуже, чем у Василия. Мне показалось, что моя собеседница стала чуть ближе. А вдруг она выберется, как мертвая панночка из гроба? Я представила, как Марина хватает меня за рукав, и с криком захлопнула ноутбук. Звук был ужасный — будто упала гробовая крышка. «Прости, старина! Нервы. Надеюсь, что ты цел».
Нет, так жить нельзя! Нужно что-то делать с нервишками. Я выпила чаю, посидела около закрытого ноута и почувствовала, что успокаиваюсь. Решено! Я поверю и доверюсь судьбе. Все! И тут в ушах снова зазвучал тихий голос:
— Такие, как ты, не верят судьбе! Нет в вас силы и непреклонности, не годитесь вы в странники, ибо идете до ближайшего поворота, а потом останавливаетесь и раздумываете: что там дальше? Начинаете торговаться с судьбой и поворачиваете назад, потому что не верите ни в себя, ни в свои желания.
— Неправда! Я смогу! Я готова заглянуть за поворот...
— Думаешь, сможешь? Чаще вспоминай меня: даже малое искушение может привести к большим последствиям.
Она замолчала, а я мгновенно потеряла обретенное равновесие и затряслась, как желе на блюдце, мысленно повторяя: «...привести к большим последствиям!»
Возможно, Марина просто смеялась надо мной?
...Тогда я отправилась в храм, чтобы поблагодарить за чудесное спасение и попросить о прибавлении ума. Вошла и замерла, не понимая, где я нахожусь — на этом грешном свете или в небесных садах. Внутри не пустовал ни один сантиметр: все занимали фрески от пола до потолка. Разумеется, я видела подобное в древних церквях и соборах, но там все образы, дописанные великим Временем, были едва различимы, как и положено небесному. А здесь фрески сияли яркостью и новизной: лики, ангелы, звезды, растения и птицы сплетались в единую материю, в иной, многообразный мир. Зрительно роспись сужалась к центру купола; казалось, что она образует тот знаменитый коридор или воронку, по которому мы все когда-нибудь устремимся в другую реальность.
Пространство наверху разделяли расписные арки и своды, благодаря которым падали тени, по-разному ложился свет; представлялось, что крылья ангелов шевелятся и они готовы слететь вниз. Как это отличалось от икон и картин с их четко очерченными границами! Те можно сравнить с небесными окнами, а сейчас я стояла в центре целого мира, который обступал со всех сторон, и арки полунепроницаемой границей отделяли нас друг от друга: мы все видим, но войти не можем.
И вдруг я услышала знакомые с детства стихи. Чтец говорил вполголоса, нараспев, явно для себя, однако акустика была такая, что я различала каждое слово.
В минуту жизни трудную
Теснится ль в сердце грусть:
Одну молитву чудную
Твержу я наизусть...
С души как бремя скатится,
Сомненье далеко —