Сам виноват, что Мори потерялся, за что ты его бьешь? Ты же ему говорил о бабушке, вот он и пошел на платформу «Кодама». И целых три часа терпеливо ждал, что ты догадаешься об этом! Откуда такая жестокость! Что ты делаешь с ним здесь, в этой страшной темноте?
Жена кричала «в этой страшной темноте», дрожа всем телом, точно так же, как дрожали мы с Мори.
Скажи лучше, что ты собираешься делать? С бритвой в руке? Может ты тайком брилась?
Ты поехал на Токийский вокзал, чтобы бросить там Мори? Ты поехал, чтобы бросить там Мори, и, чтобы создать себе алиби, решил использовать как свидетелей активистов движения против строительства атомных электростанций!
— Ничего подобного!
Когда ты первый раз позвонил мне, что Мори пропал, ты был возбужден — думал, удалось избавиться от него! А стоило ему найтись, и в телефонной трубке я слышу унылый голос! Будешь и дальше врать?
Я искал Мори целых три часа и безумно устал, откуда же взяться бодрости.
Бодрости у тебя не было, наверно, потому, что не пришла та отвратительная женщина! Нужен ты ей, чтобы с тобой встречаться! Она в это время выступала по телевизору. Так бить ребенка, которого ты собирался бросить, только за то, что тебе не удалось встретиться с той женщиной? Подонок!
После нашего возвращения, переодевая Мори, жена упорно отворачивалась от меня, когда я рассказывал о случившемся, и я подумал только, что виной всему ее дурное настроение. Но она, наверно, в течение ста восьмидесяти минут, которые отделяли первый звонок — Мори потерялся, и второй — он нашелся, беспрерывно пила виски. И теперь пьяна. Поняв это, я разозлился до того, что в глазах потемнело — такой была моя реакция на страх от неожиданного появления жены. Если вдуматься, я постоянно стеснялся жены и на этот раз, боясь, что она услышит, приказал Мори не плакать.
— Я прекрасно понимаю — ты меня ненавидишь, вот и размахиваешь бритвой. Но тебе меня не обмануть, я видел, что ты собиралась сделать в то утро. Скажи сама, что хуже — бить Мори или кастрировать его?
Не успел я это сказать, как ее глаза — два ивовых листка на одном уровне — сверкнули во тьме. Третьим листком — золингеновской бритвой — жена начала размахивать во все стороны!
Жена, хоть и пьяная, была ошеломлена и, когда до нее дошел смысл моих слов, даже перестала размахивать бритвой. Я ее, конечно, разозлил, но у меня была и другая цель — представить ее трагедию в комическом свете и хоть немного сбить чудовищное напряжение. Совершенно обезумевшую жену я любил сейчас до умопомрачения, этим же умопомрачением можно было объяснить и мои слова.
— Я убью тебя! Хоть ты и облучен плутонием, все равно спишь с женщинами! И пусть все катится к черту! Я убью тебя!
Размахивая бритвой уже целеустремленно, жена набросилась на меня. Я повалил Мори на пол и теперь мог увертываться от мелькавшей у меня над головой бритвы. Пьяная жена, прыгая около меня, споткнувшись, ударилась о книжный шкаф.
— Ой, больно! — жалобно закричала она.
Но в нее точно бес вселился — боль только распалила ее, она развернулась и снова набросилась на меня.
Атаки жены стали чересчур опасными, но тут застонал валявшийся у наших ног Мори. Как только я с ужасом подумал, не поранен ли Мори, жена ударила меня по уху рукой, в которой была зажата бритва. От страха, охватившего меня подобно мрачной, грозовой туче, я силой отшвырнул жену. Она и сама испугалась, что бритва сделала свое дело, и, с грохотом ударившись о стеклянную дверцу шкафа, на этот раз не завопила: ой, больно! Послышался лишь звук, похожий на всхлипывания — наверно, она пыталась втянуть кровь, лившуюся из носа. На полу стонал Мори — он трясся, напуганный нашей дракой.
Я стоял в темноте и тихо подвывал. Удар пришелся по кончику левого уха и губе, но бритва, как мне показалось, щеки не задела; брызнула кровь, и я ощутил боль, но не только от удара, а еще и от того, что нервные волокна словно скрутились в тугой клубок. Возможно, я подвывал еще и потому, что в критический для жизни момент пытался спастись, инстинктивно повторяя то, что делал Моря. Всхлипывания жены объяснялись, видимо, тем же. Каждый из нас старался подражать стонам Мори.
С подбородка, точно из крана, стекала кровь и струилась с груди на живот, а потом на босые ноги. Я открыл рот, чтобы облизать губы, но, попав на онемевший, ставший твердым, как палка, язык, кровь полилась по нему в горло; закашлявшись, я стал выплевывать сгустки крови. Я понял, что бритва все-таки рассекла щеку насквозь и из этой красной дыры, наверное, торчат зубы, свои и искусственные; я пошел к выключателю зажечь свет, заливая кровью все вокруг. Нужно показать рану убийце с золингеновской бритвой! Но я увидел такое, что отбило У меня охоту демонстрировать свою рану. Жена, стоявшая У стеклянной двери, куда я отшвырнул ее, опустив окровавленное лицо, занесла левую руку с бритвой, чтобы перерезать запястье на правой! Я схватил с пола под выключателем крысыловку и запустил в жену, целясь ей в руку. В бритву она не попала, но зато прищемила ей правую руку. Жена издала вопль, на который не способна ни одна крыса, и начала судорожно отжимать пружину, ха-ха. Это была особая крысоловка, изготовленная по моим чертежам, когда я работал на атомной электростанции, где крысы перегрызали трубы, по которым поступала вода для охлаждения реактора. Я стащил на атомной электростанции массу всяких вещей, но ни одна не оказалась столь полезной, как эта крысоловка.