Элеш В., Записки подпольщика
Чувашский мальчик
По обеим сторонам глубокого оврага, заросшего высокими визами и лохматыми, старыми ивами, в одной версте от Волги, раскинулась чувашская деревня Кинеры. По дну оврага бежит веселый ручеек.
Из окон нашей избы виднеются яблоневые и вишнёвые сады, огороды, жерди с вьющимся на них хмелем, верхушки вязов и ив, выглядывающие со дна оврага. За ними, там, где заходит солнце, открывается величественная роща вековых, могучих дубов.
За околицей совсем другая картина. Направо, на фоне ржаного поля, нежно-зеленого весной и золотистого летом, тихо перебирали крыльями ветряные мельницы. Налево — поля и возвышенность Чар-ту со смешанным лесом. Дальше — остров Криушинский, а за ним красавица Волга. Широкой лентой она прорезает пески и луга, уходя далеко на восток. С высокого крутого берега Волги как на ладони видны корабельные сосны.
В деревне больше ста дворов. Бревенчатые, рубленые избы крыты тесом и соломой. Были и две курные избы. Эти широкие улицы, образующие букву П, заросли травой.
С ранних лет мы любили слушать легенды и сказки про Волгу, про большие волжские каменные города — Симбирск, Самару, Саратов, Царицын и Астрахань.
Ходили легенды и про нашу Чар-ту (по-русски — Царь-гора). Старики рассказывали, что здесь с войском стоял Иван Грозный, когда воевал с Казанью, и что на вершине ее зарыт клад.
Жигулевские горы, по рассказам, представлялись нам величественными, таинственными. Хотелось знать, что там, за этими горами.
Но больше всего мы любили Волгу. Она была рядом и доставляла нам много радости. Рыбу ловили круглый год. Особенно хорошо в июне клевала чехонь. Эту костлявую рыбу так и называли чувашской. Она была нашей главной пищей. С утра детвора собиралась на берегу. Купались, закидывали удочки, разводили костры, жарили рыбу.
Жизнь на Волге не прекращалась ни на минуту: вверх и вниз по Волге плыли пароходы обществ «По Волге», «Кавказ и Меркурий», «Надежда», «Самолет», совершая рейсы из Нижнего в Астрахань, из Нижнего до Перми, от Уфы до Нижнего. Буксиры тащили за собой караваны барж, на носовой части которых крупными буквами были выведены надписи «Бр. Нобель», «О-во Мазут»...
Ночью пароходы казались сказочными дворцами, украшенными разноцветными огнями. Медленно проплывали беляны, огромные светлые горы пиленого леса и связанные из бревен плоты с затейливыми и приветливыми домиками на них. На плотах горели костры. Вокруг них сидели плотогоны и пели песни, вывезенные с берегов Унжи, Ветлуги и с верховьев Волги.
Здесь моя родина, Чувашский край! Здесь я вырос, получил первое понятие о жизни.
В нашей семье, кроме близнецов (меня и Ивана), было еще два брата — Никита и Илья и сестра Матрена.
У отца земли было мало, и наша семья никогда не имела в достатке своего хлеба. Отцу приходилось наниматься пильщиком, а старшему брату Никите бурлачить на Волге. Я не помню отца без работы.
Наша изба была небольшая, крытая тесом. Кровати в ней заменяли скамейки из широких досок. Справа от двери стояла большая русская печь, да перед «красным углом» небольшой простой стол и стул. Вот и вся обстановка.
У нас любили сумерничать: после дневных трудов сидеть и отдыхать в темноте. Но вот мать зажигает керосиновую висячую лампу «семилинейку», а с появлением света приходит и сосед. Вслед за ним другой. Так постепенно изба заполняется людьми. Рассядутся где кто может: на скамейках и просто на полу, и начинаются беседы. Каждый старался рассказать что-нибудь: матросы с барж — о жизни в городах, плотогоны — о том, как они проводили сплав леса по реке Кокшаре, плотники и пильщики — о своем. Некоторые бывали в самарских и донских степях, где косили сено и хлеб.
Мы, дети, забившись в каком-нибудь укромном местечке, сидели тогда тихо-тихо, слушая рассказы бывалых людей. Так и засыпали. Обычно эти беседы затягивались до глубокой ночи. Мы любили такие длинные зимние вечера.
С пасхальных дней, когда земля становится суше, молодежь переносила свои развлечения в центр села, на площадь, где устраивался большой хоровод, пелись те же песни, что и на посиделках.
Чуваши — веселый, душевный народ. Однако жилось им нерадостно. Наряду с постоянными недостатками, в чувашских семьях часто вспыхивали болезни: брюшной тиф, дифтерит. Люди умирали, особенно дети. Моя мать родила 12 детей, а в живых осталось пять. Такие болезни, как чесотка и трахома, были национальным бедствием. В детстве я болел постоянно, особенно болезнью, которую называли горячкой. Тогда мать, бывало, натрет картошки и этой массой обвяжет ноги и голову. Вот так и лечили. Кроме горячки переболел я брюшным тифом, желтухой, дифтеритом и бог знает еще чем.