Бесповоротно и окончательно это горькое чувство гладиаторского патриотизма погибло после перестройки, после того как стало окончательно ясно, что верховную власть в стране прибрали к рукам людишки, умеющие пролезать без мыла в любые щели, говорить круглые слова, мутить воду и ловить в ней чужую рыбку. Как это ни парадоксально, вполне можно быть патриотом, когда родная страна посылает своих людей на смерть целыми толпами ради мифического "светлого завтра", но уже совершенно невозможно оставаться патриотом, когда ничтожные людишки с рыскающими плутоватыми глазами и с психологией карманных воров, прибитые мутной волной безвременья к высоким берегам верховной государственной власти, беззастенчиво обирают твое и без того не сытое «сегодня». Впрочем, какие времена, такие и герои. Герои такого рода появляются на сцену отнюдь не впервые. Кому лень читать Гумилева, пусть почитает Дюма. Великого властителя Ришелье сменил ничтожный стяжатель Мазарини. История всюду повторяется. На смену подъему рано или поздно приходит застой и упадок, империи рушатся.
Падение последней в мире империи ознаменовалось еще одним существеннейшим событием — падением "железного занавеса". Мы вдруг обнаружили, что людям за границей не так уж плохо жить, что от капитализма не умирают, а главное, поняли, что и мы сами тоже способны жить за границей, и что многим жизнь за границей пришлась по душе гораздо больше, чем жизнь на родине, на которой уже не стало никакой жизни. Бывшие советские люди открыли для себя пять шестых Земли с названьем кратким «заграница» и ринулись ее осваивать, и большинству из них чувство патриотизма уже не препятствовало покидать родину. Народ потянулся в эмиграцию, стал выезжать на заграничные курорты, а также ездить на заработки за рубеж.
Почти все мои знакомые перебывали за границей. Египтолог Лариса Кукшина побывала в Египте и вернулась в совершенном восторге. Юра Коркин, все еще занимавший должность заведующего лабораторией психологии труда в нашем загнившем на корню НИИ, но уже полностью ушедший в бизнес, не вылезал с Кипра. Лена Зайчневская на последние деньги съездила в Париж к каким-то знакомым, добытым чуть ли не по Интернету, и потом вся библиотека, в которой она работала, с восторгом слушала ее рассказ о посещении Лувра, рассматривала Ленкины парижские фотографии с диапозитивами и вкушала душистый камамбер с розовым французским вином из бутылок с неяркими этикетками и пробками, залитыми настоящим сургучом, с оттиснутыми на нем буквами. Китаист Сережа Дорменко уехал в Тибет в качестве переводчика и референта какой-то непонятной фирмы, и с тех пор от него не было ни слуху, ни духу — как в воду канул.
Несколько моих знакомых, побывали также и в Соединенных Штатах, и возвращались оттуда, окрыленные и исполненные духом патриотизма, но уже не советского, а специального российского. Инспирировался этот патриотизм теми неслыханными трюками, которые проделывали наши ушлые сограждане, обманывая и беззастенчиво облапошивая бедных, доверчивых американцев. Рассказы об особо крупных и бессовестных надувательствах сопровождались одобрительно-сочувственными возгласами типа: "Так им и надо!" или "У нас не забалуешь!", и все слушатели сходились на том, что дураков надо наказывать за глупость и доверчивость, и что умнее и находчивее наших людей в целом свете не найти. Одним словом, классическое отношение французских цыган к французским же крестьянам, если, конечно, можно доверять сведениям, почерпнутым из произведений наглого вруна, бессовестного мистификатора и самозванного лингвиста по имени Проспер Мериме.
Один только я упрямо сидел в лаборатории по психологии мотивации и писал свои любимые алгоритмы связи мотиваций друг с другом через планируемую деятельность, с подключением механизмов воли, прошлого опыта и так далее, и так далее. На знакомых я все больше и больше начинал смотреть как на подопытных животных. Особенно меня интересовали их рассказы о загранице. Мощная сбивка привычных стереотипов и множество коллизий, вызванных разницей в менталитете, часть которых выявлялось только под прицельным расспросом, вызывали у меня чувство восхищения и восторга ученого-зоолога, только что открывшего новую, ранее не виданную блоху. Я находил в этих коллизиях бесценный материал для иллюстрации своей теории мотивации. Самому мне за границу не хотелось, и тот, кто отсидел в лаборатории полжизни и придумал свою собственную теорию, меня хорошо поймет. Институт Психологии Академии Наук был моим домом, а домой я приходил только ночевать. Когда же друзья и знакомые говорили мне, что пора посмотреть мир, а для этого надо распрощаться с лабораторией и начать зарабатывать деньги в банке или в торговой фирме, неся службу в ранге менеджера, я зверел. Я всегда говорил, что пересеку государственную границу бывшего СССР только один раз — когда я не смогу продолжать работать над своей тематикой в этой стране. Тогда мне будет нечего терять. А сейчас мне есть что терять — работу, на которую ушло полжизни, научный потенциал, наконец, выбранный стереотип жизни, благодаря которому я на все, что происходило в стране, смотрел сквозь призму собственных идей о внутреннем устройстве человеческой психики, и все, что я наблюдал, волновало меня только с точки зрения того, подтверждали ли эти события мою теорию или противоречили ей. Если подтверждали, я был вполне доволен, несмотря на то, что это было политическое убийство, или афера, или шантаж, или очередной виток инфляции, спровоцированный правительством или Центробанком. Если противоречили — я начинал сильно беспокоиться и судорожно читать газеты, пытаясь разобраться в деталях. И если мне все же пришлось, в конце концов, просидеть целых два года в Далласе, в штате Техас, изучая красоты местного диалекта, похожего на все что угодно, но только не на английский язык, то лишь потому что меня выпихнули из лаборатории почти что пинками и отправили зарабатывать баксы для института, не спросив, хочу я уезжать или нет. Не поехать означало для меня рассориться с директором, потерять место завлаба и вообще вылететь из института в полнейшую неизвестность: ведь я всю жизнь проработал фундаментальным ученым, и кроме своей науки ничего в жизни делать путного не умел, да и до сих пор не умею.
В Америке я увидел все то же заидеологизированное общество, которое может точно так же, как и почивший в бозе СССР, налететь на мель неустранимых социальных противоречий через пару десятков лет. Я также не обнаружил в Америке ни телеологии, ни гуманизма, ни прогресса. Просто — исторический процесс в стране находится на ином этапе, но все протекает абсолютно по тем же общим законам, которые никому явно не известны и чувствуются лишь натренированной селезенкой человека, который по своей должности обязан уметь предсказать, где находится яма с дерьмом, на несколько шагов раньше, чем все в нее рухнут.
Взглянув на постоянно что-нибудь пьющих или жрущих американцев, с самого детства глубоко развращенных многообразным сервисом, совершенно разучившихся жить вне своего привычного комфорта, испорченных многочисленными развлечениями, разглядев их экономику, производящую терриконы всякой дряни и мишуры не для реальной жизни, не для удовлетворения нужды, а для увеселения и ублажения пресыщенных потребителей, я ни на минуту не сомневался, что любое незначительное потрясение способно вызвать в такой среде кризис национального масштаба, поколебать идеалы нации, посеять сомнения в правильности выбранного ей стиля жизни и чрезвычайно болезненно ударить по экономике. Теракты одиннадцатого сентября подтвердили мои худшие ожидания. Их последствия наслоились на экономику, уже ослабленную скрытым обвалом спекулятивной части биржевого рынка, накрученной пустоцветными интернет-компаниями, и привели к рецессии, которую специалисты, обязанные давать прогнозы, объявили задним числом. Разумеется, всю рецессию списали на террористов, хотя самым страшным внутренним террористом в США является неумеренная страсть к комфорту, услаждениям и развлекалочкам, не обремененная никакой душевной работой, даже чтением серьезной художественной литературы, которую издатели превратили в комиксы. Душевная леность и гедонизм развращает и губит любую нацию, вне зависимости от уровня развития ее экономики. Впрочем, доказывать этого американцам я вовсе не собираюсь. У них есть на это свои аналитики, которым за это платят.