Вот была жизнь журналов в те времена, все преподносилось на тарелочке с голубой каемкой — от «Волги» до канцелярского клея. Кому интересно было, сколько стоит тонна бумаги? Большими финансовыми воротилами и ловкачами считались те, кто исхитрялся деньги, не израсходованные, скажем, на внутреннее рецензирование, истратить на переводы и наоборот.
И так нам досаждают сегодняшние гвозди, что стали забываться вчерашние наручники — словно их и не было. А некоторые сейчас даже пытаются их выдать чуть ли не за особого рода лечебные, оздоровительные браслеты.
После того как был утвержден новый, на скорую руку перелицованный из старого гимн, очень возбудились все, испытывающие болезненную ностальгию по светлому и радостному прошлому (для них светлому и радостному). Это был вещий знак, призывная труба. Все чаще (особенно в праздники) на телевидении стали крутить извлекаемые из нафталина фильмы «о главном», о том, что, куда не глянешь, «работа, как песня, звучит», о том, как «цветут необозримые колхозные поля», «урожайный сгибается колос, и пшеница стеною встает», а наши пейзане, отвалив от ломящихся от яств столов, пляшут и поют. А что им еще оставалось делать, когда «Погляди! Поет и пляшет вся советская страна…» (стоит, пожалуй, напомнить, что эта вакхическая песня написана в тридцать седьмом году). Вот так широким потоком выливается эта нахлынувшая тоска по былому, страстное желание его возродить.
Наверное, эту заплесневелую лапшу стародавнего псевдогероического эпоса «Благодаря мудрому руководству и неустанной заботе Коммунистической партии» можно вешать на уши молодым людям, которые мало знают о тех временах. Но, надеюсь, людям постарше, которым память еще не отшибло и они помнят, что и как было на самом деле (кроме тех, конечно, кто жаждет реставрации), не удастся втереть очки, не пройдет этот номер.
В последнее десятилетие опубликован огромный массив хранившихся под грифом «Совершенно секретно» документов Отдела культуры ЦК КПСС, КГБ, Главлита, секретариата правления Союза писателей (последние две организации были «приводными ремнями», хотя случалось, чтобы потрафить начальству со Старой площади и Лубянки, проявляли и опережающую инициативу). Разного названия эти казенные бумаги по внутренней сути принадлежали к одному жанру — доносу. Выискивались (а чаще приписывались) идеологические пороки, выводились на чистую воду издания и писатели, не державшие руки по швам, не желавшие есть глазами начальство; заготавливался на них компромат, добываемый сплошь и рядом «оперативным путем» (то есть с помощью слежки, сексотов, подслушивающих устройств, перлюстрации писем); разрабатывались действенные меры для борьбы со смутьянами — диапазон их был широк: закрыть дорогу в печать, лишить работы, отправить стирать грань между физическим и умственным трудом, вытолкнуть в эмиграцию.
Эти документы свидетельствуют, что горемычная история нашей литературы была историей непрекращавшейся борьбы тоталитарного режима с правдой, свободной мыслью, талантом. И мы, кто постарше, не понаслышке знаем и любезности жандармов от идеологии и прелести духовного рабства.
Когда Виктора Некрасова в Париже настигала тоска по родине, рассказывали наши общие друзья, он отправлялся в известный ему газетный киоск, где продавали «Правду». «Лучшее лекарство от ностальгии», — говорил он.
Только знание того, что было в советские времена, может служить лекарством от ностальгии по прошлому, противоядием опасной духовной инфекции. Какие бы невзгоды и нехватки ни отравляли нам сегодня жизнь, ни за что нельзя возвращаться туда, в материально обеспеченное существование (для покорных и услужливых) в парнике ЦК, КГБ, Главлита.
Незаметно ушла из нашего повседневного речевого обихода эта одна из распространенных словесных формул застойных лет — кто из нас ею не пользовался. Вроде бы не так давно была еще в ходу. Ирена Лесневская вспоминает, как в 1987 году — уже началась перестройка — создавалась независимая компания Ren — TV: «Мы собирались, как подпольщики, не в Останкино, потому что боялись, что нас подслушают, уволят, подумают, что мы готовим какой-то заговор…»
Телефона, как чужих ушей, опасались, и страх этот (хотя и преувеличенный, у страха всегда глаза велики, в массовом порядке прослушивать телефоны, в чем было уверено множество людей, невозможно) был не беспочвенным, не фантомным.