* * *
В Монголии используется наш алфавит — кириллица. Прочитать можно все, но что написано, непонятно — какая-то тарабарщина. Поэтому афишу у входа в концертный зал в Улан-Баторе не читаю — какой смысл! И вдруг взгляд останавливается на понятном, знакомом слове. Большими буквами написано: «ВИВАЛЬДИ».
* * *
Евдокия Михайловна Галкина-Федорук, читавшая нам на филологическом факультете МГУ в первые послевоенные годы курс современного русского языка, чтобы побудить нас к более ревностным занятиям ее предметом, любила рассказывать, как до войны в ИФЛИ она гоняла на экзаменах Твардовского. Подразумевалось: что ждет нас, простых смертных, мы даже вообразить себе не можем.
* * *
Рассказывают, что первым русским словом, которое после войны вошло в язык немцев в советской зоне, позднее ставшей ГДР, было «пропуск».
* * *
Главный редактор берлинского «толстого» журнала «Зинн унд форм» Вильгельм Гирнус говорил мне, что за рубежом трудно понять, какое важное место в русской жизни занимает литература и писатели.
— В каждой стране по-своему, — пояснял он свою мысль. — Когда попадаю во Францию, скажем, в Авиньон, меня как шефа-редактора популярного журнала принимает мэр. На моей родине этот пост особым уважением не пользуется. А вот то, что я университетский профессор, доктор наук, у нас очень важно — даже таможенники на границе не просят меня открыть багажник машины…
* * *
Илья Григорьевич Эренбург жаловался — было это, когда он писал «Люди, годы, жизнь»: «Звонят, просят написать о том, об этом. Отказываюсь, объясняю, что очень занят, пишу книгу. Настаивают, упрашивают: „Напишите хоть небольшую статью — три-четыре страницы. Это ведь вас не очень затруднит“. Не профессионалы, не понимают, что писать кратко труднее, чем длинно. И времени нужно больше».
* * *
Позвонили: Самуил Яковлевич Маршак болен, лежит в «кремлевке» в Грановском переулке, просил навестить его. Беседовать с Самуилом Яковлевичем (вернее слушать его, обычно я лишь отвечал на вопросы, если он их задавал) — огромное удовольствие, это был один из самых интересных «спецкурсов» по литературе, которые мне довелось слышать. Не припомню, какое тогда было у него ко мне дело и было ли вообще. Визит этот запомнился другим. Как мне показалось, Самуила Яковлевича донимали не столько хворобы, сколько больничный режим, сломавший привычный рабочий ритм. Как принято, я поинтересовался, как он себя чувствует, как идет лечение. «Не спрашивайте, голубчик, — ответил он, — чтобы лечиться, нужно иметь железное здоровье».
* * *
На дне рождения Анатолия Аграновского два его друга медицинские светила — нейрохирург Эдуард Кандель и окулист Святослав Федоров — ведут полушутливый, полусерьезный разговор о том, почему Федорову все удается — все двери для него открыты, строят замечательную клинику, а Кандель не может пробиться на прием к министру, в возглавляемом им отделении никак не сделают ремонт. Конечно, они разные люди: скромный, деликатный Кандель, и наделенный всесокрушающей пробивной силой Федоров. Но у Федорова иное объяснение: «У нас разные профессии. Ты, — говорит он Канделю, — нейрохирург, а я глазной врач. Когда у начальства плохо с мозгами, это не мешает карьере, они идут на повышение, а если плохо с глазами, могут на пенсию отправить. Поэтому я им нужен, а ты — нет».
* * *
В фойе Таганки перед началом закрытого прогона «Бориса Годунова» (начальство в ярости, спектакль запрещен) встречаю астронома Шкловского. Оглядывая публику, раскланиваясь со знакомыми, он говорит: «Каждый билет на этот спектакль — сюжет для замечательного рассказа об устройстве нашего общества».
* * *
Приехавший в Москву Борис Иванович Бурсов рассказал. У него шла книга о Достоевском, которая начиналась фразой: «А я все думаю о Достоевском». Цензура сняла «А» — подозрительное противопоставление: кому и чему автор противопоставляет себя?
* * *
На писательском собрании Георгий Марков с угрожающим начальственным металлом в голосе внушает: «Мы и впредь будем дискутировать!». Стало ясно, что дискуссию он понимает как игру в одни — наши — ворота.
* * *
Существовало неписаное правило: мысль нельзя ставить в начало и конец абзаца — бдительный редактор сразу же ее обнаружит и ликвидирует. О Людмиле Ивановне Скорино, в свое время курировавшей критику в журнале «Знамя», говорили, что она очень опытный редактор. Она извлекала и уничтожала мысль, спрятанную в середине абзаца.