А теперь вернусь к тому коктебельскому августу. То, что академик Тамм был нам интересен, особых объяснений не требует. Хотя все-таки надо иметь в виду, что самостоятельных суждений о масштабах его научных достижений, о значении его открытий у нас, конечно, не было, да и не могло быть. Он привлекал нас как незаурядная личность, умный, проницательный человек с большим жизненным опытом, приятный, располагавший к общению собеседник.
Но ведь и мы чем-то его привлекали. Тогда я не задумывался над этим, а сейчас подумал, что отношения «физиков» и «лириков», видимо, не укладывались в формулу, предложенную Слуцким в его знаменитом стихотворении. Да и сам Слуцкий в стихотворении, опубликованном много позже, писал:
Думаю, что Тамм поехал в Коктебель в писательский дом не только потому, что там прекрасное теплое море и редкой красоты пейзажи. И физик Виталий Гинзбург и астроном Иосиф Шкловский каждую зиму ездили в Малеевку не только потому, что там хороши лыжные прогулки и сказочный лес вокруг. Их научный, лучше сказать, общественный ранг был так высок, что они без труда могли отправиться в другие, не менее живописные места, в дома отдыха и санатории, где комфорт не чета литфондовскому. Думаю, что не ошибусь, если скажу, что привлекала их писательская среда, не зря в только что процитированном стихотворении Слуцкого речь идет о проснувшемся уважении к «лирикам», о том, что читатели внимательно ловят их косые взгляды и глухие намеки.
Среди писателей было много вольнодумцев, свободно и широко мыслящих людей, больше, чем в других слоях нашего общества. Вспоминая те времена, Василий Аксенов как-то заметил: «Писатели раньше других начали выходить из-под контроля… Невероятно, но факт: полностью унифицированный и до мельчайших деталей контролируемый партией и КГБ творческий союз был в те годы, может быть, единственным „гнездом крамолы“, единственным очажком сопротивления всеобщей вакханалии тоталитаризма».
Этот усиливавшийся интерес «физиков» к «лирикам» мы ощутили и на себе. Я имею в виду себя и своих товарищей. Если у нас и было какое-то имя, то отнюдь не громкое, только в нашем профессиональном кругу, однако нас стали время от времени приглашать в Дубну, Обнинск, ФИАН.
Видимо, «физики» очень остро ощущали нехватку воздуха свободы и старались, как могли, каждый по-своему, восполнить этот дефицит.
Была у некоторых «физиков» еще одна причина — более индивидуальная — интересоваться «лириками»: они обнаружили у себя литературные способности, у иных они оказались незаурядные. Среди тех, кого я хорошо знал, летчик-испытатель Марк Галлай, хирург Юлий Крелин, физик-теоретик Михаил Левин, астроном Иосиф Шкловский.
Шкловский, могу это сказать без малейшего преувеличения, начал писать свою мемуарную прозу на моих глазах. Хорошо помню, как это было. Он был хороший рассказчик, его охотно слушали. Однажды решил записать свои рассказы. Первые — я должен был выполнить функции ОТК — дал мне в Малеевке прочитать. Рассказы были хороши: в них отчетливо был слышен голос автора, его интонации (верный признак литературной одаренности), у автора была отличная память и зоркий глаз, повествование было пронизано иронией, которая была обращена и на самого себя (а это довольно редкое и очень ценное качество). За год он написал целую книгу.