А затем у него возник комплекс автора, который не печатается: ему как допинг нужны были читатели. Сначала он ограничивался писательским контингентом в Малеевке. Но я понял, что этого ему мало, и счел нужным предостеречь его: «Не вздумай распространять это в научных сферах, не оберешься неприятностей». В его рассказах было немало нелицеприятных характеристик, метко замеченных и выставленных на смех слабостей коллег. Я понимал, что многие обидятся, он наживет себе врагов. Но удержаться он уже не мог. И кончилось это так, как я предвидел. На выборах в действительные члены Академии наук, где у него серьезных конкурентов не было, его прокатили — обиженные набросали ему черные шары.
Иосиф Шкловский в Малеевке потихоньку ходил на лыжах в своем видавшем виды лыжном костюме, охотно останавливался, чтобы поболтать со знакомыми.
Он был полной противоположностью ходячему представлению об ученом-астрономе, отрешенном от всего земного, витающем где-то в немыслимой звездной выси. Живой, общительный, большой любитель кино и литературы, Шкловский очень ценил юмор — даже в тех случаях, когда сам попадал под стрелы остряков.
Как-то попросил меня научить его играть на бильярде. Во время третьего или четвертого урока, наслушавшись насмешливых замечаний о своих спортивных способностях бильярдного игрока, смеясь над собственной неумелостью, воскликнул: «Я все понял: угол падения равен углу отражения».
Однажды несколько любознательных писателей попросили Шкловского рассказать о проблемах современной астрономии. Он сразу же, не набивая себе цену («Я приехал сюда отдыхать», «Я не читаю популярных лекций» и т. д. и т. п.), согласился. В одной из гостиных собралось человек пятнадцать. Рассказывал Шкловский очень просто, доступно, без ученого высокомерия; отвечая на наивные вопросы, не обижал несведущих в астрономии и физике писателей.
Но был момент, когда он разозлился и отвечал без свойственного ему добродушия. Он как о чем-то само собой разумеющемся и давно известном упомянул, что в становлении современной физики большую роль сыграла философия Эрнста Маха.
Лазарь Лагин, автор «Старика Хоттабыча», старый член партии, и латышский писатель Визбул Берце стали с ним очень воинственно спорить. Сочли своим партийным долгом дать решительный отпор философскому ревизионизму. Мы в физике, говорили они, отличники партпросвета, не очень разбираемся, но помним, что Ленин в своей работе «Материализм и эмпириокритицизм» подверг философию Маха уничтожающей критике, поэтому настоящие советские ученые не могут на нее опираться.
«Что должны делать настоящие ученые, сегодня уже можно обсуждать не с вами и вашими единомышленниками», — резко оборвал их Шкловский.
Бориса Балтера похоронили в Рузе, на вершине кладбищенского холма. В Вертушино, рядом с Рузой, был дом, который Борис построил, который очень любил, — там он прожил последние годы жизни. После смерти Бориса, приезжая в Малеевку, друзья приходили поклониться его могиле, за которой ухаживала Галя, его вдова. Казалось, так будет долгие годы, всегда.
Но нет уже в живых Гали, она похоронена на том же кладбище в Рузе. Поредели и ряды друзей Бориса — «иных уж нет, а те далече». А те, кто в Москве и еще жив-здоров, в Малеевку, превратившуюся в заурядный, да к тому же дорогой дом отдыха, уже не ездят.
С горькой печалью думаю я теперь об этой могиле на кладбище в Рузе…
Сочинять пародии мы стали неожиданно. Мы — это Станислав Рассадин, Бенедикт Сарнов и я, работавшие тогда в «Литературной газете» в отделе литературы. Нас завел вызов, который со школьных лет, наверное, все помнят: «А вот тебе слабо!».
Такая была история. Сергей Сергеевич Смирнов, сменивший Кочетова на посту главного редактора «Литературки», получил от своего предшественника газету в полумертвом состоянии и прилагал немало усилий, чтобы оживить ее. Он завел новую — юмористическую — рубрику «Литературный музей». Это был первый постоянный отдел юмора и сатиры в тогдашних центральных газетах. Считалось, что эти жанры епархия «Крокодила», ему были отданы на откуп пришедшие в упадок юмор и сатира. Разумеется, деградация произошла не только из-за отсутствия конкурентов, были на то серьезные общественно-политические причины. И хотя при Сталине с самой высокой трибуны — партийного съезда — было заявлено, что нам Гоголи и Щедрины нужны, — это было чистой воды фарисейство, разве что для того были нужны, чтобы изобличать проворовавшихся завмагов и нерадивых управдомов, выше сатире ходу не было. Жалкое существование влачила и литературная пародия. В «Крокодиле» она была где-то на задворках, а больше никто пародий не печатал. Именитых авторов пародировать было опасно, вдруг обидятся, пожалуются литературным и партийным властям, которые, как это свойственно властям, шуток не понимали, тогда не оберешься неприятностей, а высмеивать никому не известных — занятие пустое, никчемное. Александр Раскин поднял руку на одну удостоенную сталинской премии повесть — прелестная была пародия. Автор же счел себя оскорбленным, потребовал наказания насмешника. Раскина несколько лет не печатали. Жаловались и на нас — Сергей Михалков, Михаил Луконин, Сергей Наровчатов. Правда, времена уже были другие, «оттепельные», и нам передали отеческий совет начальства быть «аккуратнее».