Эта реплика была набрана, заверстана в ближайшую «Субботнюю почту» и вылетела из номера. Но замы главного, которых заподозрил в трусости Некрасов, были тут ни при чем, зарубил реплику сам главный — Сергей Сергеевич Смирнов. «На нас и так нападают разные газеты», — мрачно и резко сказал он мне. И это было чистейшей правдой, атаки шли беспрерывно и, похоже, по команде с одного и того же КП, располагавшегося на Старой площади. «Зачем же нам по такому мелкому поводу наживать себе еще одного врага?» — это был главный довод, с которым я согласиться не мог. Мы довольно долго и горячо спорили, но переубедить его мне не удалось.
Нет, повод не был мелким — я тогда так думал и сейчас считаю, что Некрасов ставил серьезную нравственную проблему. Кому из нас и в войну, и после нее не приходилось сталкиваться с такого рода обидными несправедливостями?! Один из героев симоновских телевизионных «Солдатских мемуаров» кавалер трех орденов Славы Хабибула Якин рассказывал: «…Вот я иногда смотрю кино, выступление артистов, с какой гордостью говорят, что они были на передовой с концертом. Они были. А солдату надо было жить там — там, где они были какой-то час, или полтора, или два». Разве не об этом же писал Некрасов в своей не напечатанной «Литературкой» реплике?
И последний сюжет некрасовской открытки, нуждающийся в некоторых пояснениях. Почему он как о большом успехе пишет в ней о маленькой информационной заметке, посвященной совместному обсуждению критиками и очеркистами литературных портретов Ларисы Рейснер, Джона Рида, Мате Залки и Вацлава Воровского, написанных Исааком Крамовым. Некрасов давно знал Крамова — младшего брата Леонида Волынского, с интересом относился к его критическим работам, всячески старался помочь ему превратить их в книгу, чего они, несомненно, заслуживали. «Было оглашено, — сообщалось в заметке, на которую обратил внимание Некрасов, — письмо В. Некрасова, поделившегося своими мыслями о достоинствах работ И. Крамова. В. Некрасов выразил надежду, что очерки И. Крамова выйдут в свет отдельной книгой». Заметку нам удалось напечатать, потому что в ней совместное обсуждение критиков и очеркистов преподносилось как новая, перспективная форма деятельности творческих секций, но подлинная ее цель, конечно, заключалась в том, чтобы подтолкнуть издание книги И. Крамова. Некрасов это прекрасно понимал.
Поражения и неудачи, как с заметками Некрасова о мемориале в Сталинграде и о поисках сокровищ Дрезденской галереи, были в тогдашней литературной жизни, в общем, делом обычным, удачи — редкостью, вот почему даже такой малый успех, как информация в двадцать строк об обсуждении литературных портретов И. Крамова, очень обрадовал Некрасова.
А теперь ненадолго вернусь к писательскому съезду. После перерыва мы с Некрасовым снова сели рядом, на тех же местах. Помню, как один из выступавших писателей — откуда-то из очень далеких сибирских краев — долго распространялся о том, что у них давние, традиционно прочные связи с литературными центрами страны. «В наших краях подолгу жили такие известные всей стране писатели, как Кюхельбекер, Чернышевский, Короленко, — не без гордости заявил он и добавил с укором, непонятно кому адресованным: — В самое последнее время связи ослабели». Тут Некрасов просто зашелся от смеха: «Не сажают!». Когда закончилось заседание, он вдруг предложил: «А не пойти ли нам куда-нибудь выпить свои сто грамм? Думаю, что мы это заслужили, просидев здесь целый день». Где-то мы пристроились, нашли место. «Не надо называть меня Виктор Платонович, — сказал он. — Мама и друзья зовут меня Вика. Давай сразу на „ты“, потом трудно переучиваться, а, я думаю, мы еще будем встречаться. За это и выпьем».
Через несколько месяцев после съезда, весной в ЦДЛ проходила так называемая творческая конференция на характерную для тех времен тему «Воспитание чувств и характера советского человека» — там я снова встретил Некрасова. Повесть «В родном городе» сильно долбали и на этой конференции. Тогда на повести Некрасова опробовалась увесистая идеологическая дубина — «ремаркизм», которой через пять лет будут лупить направо и налево талантливую молодую военную прозу.
Некрасов, выступив на конференции, дал бой: «Упреки в „ремаркизме“ я слышал давно, еще по поводу первой моей книги. Слышу я их и сейчас. Но есть ли какие-либо основания для проведения параллелей между „Возвращением“ Ремарка и моей книгой? Кое-какие, пожалуй, есть. И тут и там война, и тут и там возвращение. Но война — вещь сложная. На войне — будь она справедливой или несправедливой — могут убить. Война часто лишает тебя отца, матери, детей, она может отнять у тебя здоровье, работу. Не всякому вернувшемуся с войны сразу удается найти свое место в жизни; может человек и растеряться. У нас, правда, таких людей меньше, чем, допустим, на Западе, но они все-таки есть. И хотя война 1914 года не похожа на нашу Отечественную, а герои Ремарка — на наших солдат, что-то общее между ними, между их переживаниями, безусловно, есть. Но только это, не больше. Их отношение к войне, их послевоенная судьба совсем другие. И в этом главное». Мне понравилось, что, отбиваясь от атак демагогов, Некрасов не дипломатничал, не открещивался от Ремарка, говорил то, что думал, не боясь, что в его слова вцепятся.