— Неужели это он убил? — невольно спросил Орленев.
Но Маргарита как бы не заметила его вопроса.
— Затем, — продолжала она, — было дознано, что отец утром выходил из дома к больному. Сапожник, живший наискось, видел, как он вернулся и как вскоре после этого, почти сейчас же, вышел из их дома матрос, очевидно приходивший в гости к служанке. И она выходила провожать его. Сапожник видел это. После этого все было тихо. Сапожник пошел отнести работу заказчику, а когда вернулся — увидел уже полицию и народ. Больше никто ничего не видел и не знал. Отец отрицал всякое свое участие в преступлении, но все улики сложились против него. Выбор места для нанесения раны, безусловно смертельной, мог сделать только опытный врач, и удар был нанесен верной рукой, не ошибившейся, а поразившей прямо в сердце, анатомически правильно. Окровавленный платок, найденный за дровами, принадлежал отцу. Мало того — примерили башмак отца к окровавленному следу, который шел по направлению к его кабинету, и башмак пришелся как раз по следу. Все свидельствовало против него. Оставался только мотив преступления. Следствие не задумалось над этим и нашло этот мотив. Приписали убийство чувству ревности. Решили, что отец застал у служанки матроса, которого видел сапожник, и, приревновав к нему, убил ее. Матроса не нашли. В этот день был попутный ветер, и несколько кораблей ушло в море; вероятно, с одним из них ушел и этот матрос.
— Ну и что же? — спросил Орленев.
Он все думал, что в рассказе Маргариты явится что-нибудь неожиданное, такое, что сразу перевернет ход всего события. Оказалось, однако, что ничего подобного не произошло.
Отец ее был обвинен в убийстве и казнен. Мать ее, бывшая во время его преступления в отъезде, не пережила случившегося с ней горя и умерла, дав жизнь своей дочери, Маргарите. Родив дочь, она скончалась в тот же день. Таким образом с детства Маргарита не знала семьи и росла у чужих людей из милости. Родных у нее не было, так как отец ее был не знатного происхождения, а выбился сам благодаря своим познаниям. Никто не знал даже, из какого местечка или города он родом.
Так прошла в нищете и в притеснениях жизнь Маргариты, пока она не стала тем, чем была, то есть авантюристкой, не особенно разборчивой на добывание средств для жизни.
Рассказывая про себя, она конечно по возможности представляла себя в лучшем виде, несколько сгущая краски испытанного ей, но и само по себе это испытанное имело в себе столько горя, что могло вызвать жалость к бедной, оставленной на произвол судьбы женщине.
Орленеву было искренне жаль ее.
— Ну, по крайней мере теперь ваши испытания кончились, — сказал он, — теперь вы имеете состояние. Судьба улыбнулась вам и случай помог.
— Да, — ответила она, — случай… Гирли говорит, что ничего случайного не бывает.
«Ну, не подвернись тут особых обстоятельств, никогда бы Потемкин не дал этого огромного имения», — подумал Сергей Александрович и проговорил вслух:
— А, значит, вам тоже приходилось беседовать со старым Гирли?
— Да, и я часто, в особенности в последнее время, долго думала потом одна о том, что он говорит. Вот он мне сделал подарок, чтобы я чаще вспоминала наши беседы, — и она показала на часы, которые заинтересовали Орленева при его приходе.
— Эти часы подарил вам Гирли?
— Да. Вот вы сказали «случай», — продолжала Маргарита. — Гирли говорит, что всякое действие имеет свою реакцию. Воля человека должна предвидеть противодействие обратных сил, чтобы выдержать их толчок или свести на нет. Ничего не делается случайно.
Орленев видел, что Маргарита вовсе не глупа и во многом не похожа на тех женщин, которых ему приходилось встречать до сих пор.
— Скажите, — спросил он снова, — вы много читали?
— Кажется, много. Я очень люблю читать. Мне и теперь постоянно привозят книги и журналы из Парижа. Вот на днях еще один из знакомых молодых людей привез целый ящик. Я разбирала его, когда вы пришли… Да, знаете, — вдруг опять с некоторым оживлением заговорила Маргарита, — у меня все всегда бывает порывами. Иногда мне кажется, что я всех ненавижу, что все гадко, и тогда я нарочно бросаюсь в веселье и стараюсь под видом ласки сделать зло каждому. Тогда, когда мы в первый раз увиделись с вами, мне и вам хотелось сделать только одно зло. Сегодня, напротив, я в совершенно другом настроении.
Часы, стоявшие на камине, пробили десять.
Орленев и не подозревал, что он около уже трех часов сидит здесь.
— Странно, — проговорил он, взглядывая на часы, — зачем на них изображена Фемида с ее весами?
— Весами? — повторила Маргарита. — Вы не знаете, что значат эти весы? Гирли говорит, что победить пройденные препятствия — только половина еще задачи человека; чтобы решить ее вполне, нужно установить равновесие сил.
— Каких сил?
— Своих. Это и означают весы. Будущее колеблется, как они, между злом и добром. Нужно сообразоваться с сущностью правды и суда вечного и стараться не иметь дела с судом человеческим.
При этих словах Орленев боялся, что разговор снова коснется ее больного места — преступления ее отца, от воспоминания о котором он постарался уже отклонить ее, и он хотел новым вопросом свести речь на что-нибудь другое, но Маргарита не дала говорить ему…
— Вот я вам рассказала о моем отце, — начала она, как бы угадав его мысли, — он был обвинен и подвергнут ужасу казни. Но он до самой последней минуты отрицал свою виновность… И знаете, несмотря на все говорящие против него улики, я не верю, чтобы убил он… Я не знаю, как это могло произойти, но только не верю…
Орленев понимал, что только это и оставалось ей. По тому, что она рассказала, трудно было сомневаться в том, что доктор Дюваль действительно убил свою служанку. И нельзя даже было найти хоть какой-нибудь зацепки, чтобы утешить ее. И он вынужден был молчать, не зная, чем подтвердить ей ее весьма впрочем понятную для дочери веру в невиновность ее отца.