- Мое призвание - сцена, - говорил Сергеев. - И только на сцене я хотел бы работать. Между тем пришлось сделаться военным. Четыре месяца пробыл в Киевском военном училище и оттуда с маршевой ротой отправлен на фронт, был прапорщиком, ходил в наступление, сидел в окопах. Когда совершилась революция, за мой зычный голос, за мою веселость избрали меня членом комитета полкового, потом дивизионного, а впоследствии был делегирован в крестьянский Совет румынского фронта. В политике я ни черта не понимаю. У меня голос, так сказать, басо профундо. Вы понимаете, что такое басо профундо?
- Это значит басо профано, - пошутил я.
- Вы большой профан, товарищ Оленин, - обиделся Сергеев. - За басо профундо антрепренеры гоняются, за фалды хватают, чтобы затащить на свою сцену. А вот теперь революция, театры заперли. Гражданская война, большевики. Я не понимаю, чего хотят эти люди? Вижу одно: в связи с их выступлением искусство должно пасть.
- Почему вы так думаете?
- Совершенно естественно, - ответил Сергеев. - Разве темная, невежественная масса и мужики могут понимать что-нибудь в искусстве? Ведь искусство создается веками.
- Ну, а если бы не было революции, - задал я вопрос, - как бы вы себя чувствовали?
- Я артист, для нас война - действие по принуждению. Мы хотим мира, тишины, спокойствия, уюта, если хотите, герани на окнах, но только не острых ощущений и борьбы за какие-то высокие идеи. Да, с революцией мы получили возможность выбраться из кошмаров позиционной обстановки. Но сейчас революционная обстановка представляется не менее кошмарной, чем сидение в окопах. Я жажду домой вернуться, на чистую постель, за стол, покрытый белой скатертью! Я руки вымыть хочу. Эх... - махнул он рукой. - Вы - чернозем. Вы всего этого не понимаете. Вам мужик интересен, а для меня это совершенно чуждый, даже страшный элемент. Он может вас поглотить, раздавить...
- Почему же вы не возвращаетесь на сцену?
- Каким это образом? - удивился он.
- Очень просто: вместо того чтобы просиживать с нами на заседаниях, собирать хронику для газеты, писать письма в дивизионные крестьянские Советы, сочинять воззвания, вместо всего этого попробовали бы организовать концерт. И полезная тренировка, и посмотрели бы, что из себя представляет современная аудитория, хотя бы солдатская.
- Да разве это возможно? Как же тут организовать концерт? На это деньги нужны.
- Зачем деньги? Раз вы оперный артист, ваше орудие производства при вас.
- Я не могу петь без музыки. Где взять инструмент?
- Вот чудак? - рассмеялся я. - Зал вам предоставит местный театр. А музыканты?.. Если не подойдут военные, можно будет найти пианиста за десять-двадцать рублей. Если бы вы этот вопрос серьезно поставили на обсуждение нашего комитета, мы без всяких возражений ассигновали бы некоторую часть средств.
- По совести говоря, мне это в голову не приходило. Разве действительно попробовать: найти зал, дать концерт? А может, и какой товарищ по сцене найдется?
Через несколько дней на улицах Кишинева красовались афиши, отпечатанные в крушевановской типографии: "Оперный артист, член Центрального исполнительного комитета румынского фронта Сергеев, басо профундо, дает концерт".
Зал был набит, несмотря на то что места были платные. Не только окупились расходы по приглашению пианиста, но еще изрядная сумма поступила в кассу нашего комитета, весьма опустевшую за последнее время в связи с большими расходами по изданию газеты.
По окончании концерта Сергеев, сидя у меня в номере с добытой откуда-то бутылкой коньяка, ронял обильные слезы, признавая, что совершенно не ожидал такого успеха, что аудитория, состоявшая преимущественно из солдат, так тепло и сочувственно его встретит. Не нравится мне интеллигенция.
Присутствуя на концерте Сергеева, я неожиданно столкнулся со своим земляком, шофером Селиным. Отряд его размещен в местной гимназии. Машины стоят под открытым небом во дворе. Шоферы, около сотни человек, занимают несколько классов.
- Раньше мы стояли в Яссах, - разговорился Селин. - Из Ясс нас перебросили в Кишинев. После октябрьского переворота штаб фронта усиленно разгружал Яссы от технических частей, поскольку в них главным образом рабочие, а рабочим штаб фронта не верит. В Яссах еще была для нас работа: перевозили раненых из армейских госпиталей во фронтовой. Здесь же сидим больше месяца и абсолютно ничего не делаем.
- И в Яссах вам теперь нечего было бы делать, - заметил я. - Как нечего? Там ежедневно сотни раненых.
- Откуда? Теперь затишье.
- Во время братания румынская артиллерия обстреливает наших солдат. Вот вам и раненые.
- Что же вы собираетесь дальше делать?
- Говорят, будто наш отряд перейдет в ведение украинской власти. Нам это нежелательно. Хотелось бы вместе с автомобилями, а их у нас до сорока, пробраться на родину. Автомобили хорошие, "рэно", из Франции новенькими год назад получены. Как бы пригодились они для революционного дела в России! А здесь их сволочь захватит, румыны или гайдамаки. Я рассчитываю на вас, Дмитрий Прокофьевич. Может, ваш комитет поможет нам сорганизоваться так, чтобы мы из Кишинева удрать смогли. Ну, скажем, хотя бы в Курск. - Мысль интересная, - согласился я. - Действительно, автомобильный отряд хорошо бы вывезти в Россию. Давайте обсудим.
Один из шоферов притащил карту десятиверстку, по которой мы тщательно просмотрели пути, ведущие из Кишинева в глубь России.
- Если гайдамаки не заняли переправу через Днестр, - решил я, - то выбраться можно. Вот что, ребята, у вас комитет есть?
- Есть.
- Соберите, обсудите, все ли согласны эвакуироваться из Кишинева в тыл, а затем - к нам, мы совместно продумаем маршрут.
* * *
Совнарком назначил главковерхом прапорщика Крыленко. Начальник штаба верховного главнокомандующего Духонин отказался признать его. После переговоров, не давших никакого результата, прапорщик Крыленко в сопровождении нового начальника штаба направился в ставку. В ставке он был встречен неприветливо. Генерал Духонин открыто заявил, что отказывается выполнять приказ, исходящий от "незаконного" правительства. Отряд матросов, сопровождавший Крыленко, самочинно заколол штыками генерала Духонина: в сводке штаба фронта Духонин представляется мучеником, пострадавшим за идею служения отечеству.
Буржуазные газеты, которые продолжают выходить и доходить до фронта так же регулярно, как и раньше, иронизируют, что прапорщик по своему невежеству ни в коем случае не может быть главковерхом.
По этому поводу у меня со Святенко и Сергеевым произошел крупный разговор.
- Большевики себя дискредитируют, - говорил Святенко, - назначая прапорщика верховным главнокомандующим. Разве может фронт доверить судьбу свою безграмотному в военном отношении человеку?
- А что же, по-вашему, - возражал я, - Николай был более компетентным в военном отношении, когда он был верховным главнокомандующим?
- Ну, Николай - это другое дело. Он действовал царским авторитетом.
- Допустим, - иронически соглашался я. - А Керенский в роли верховного главнокомандующего больший авторитет в военном деле?
- Керенский не авторитет в военном деле, зато был авторитетом в политическом. Он олицетворял собой политического вождя армии.
- А где же теперь этот вождь? Сдрейфил, удрал в автомобиле союзной миссии. Я роль верховного главнокомандующего понимаю так, - разъяснил я мотив, впервые пришедший мне в голову, - роль верховного главнокомандующего - это прежде всего политическая роль. Духонин был против политических директив, которые мог дать ему от имени Совнаркома Крыленко, поэтому и отправился к праотцам. Знаете ли вы Крыленко? - спрашивал я. - Нет. А я его знаю. Я с ним встретился в первые дни Февральской революции в Олеюве, где он выступал как представитель социал-демократов большевиков перед нашими частями. Это крупный политический деятель в ряду других народных комиссаров, которые теперь под руководством Ленина стоят у власти. И в военном деле понимает больше, чем понимал Керенский и даже Николай Второй.