Так, окинув приведенных пред лицо ее поселянок внимательно-деловым взором, она погрузила только персты свои в груду металлических вещиц и затем, приподняв их, представила огромный выбор колец, ручек, ножек, сердец, образков и крестиков, которые казались инкрустованными в ее темных телесах.
— Вот, — проговорила мать Иосафата протяжно и несколько гнусливо: — вот от ног, вот от рук, вот от живота, вот от головы…
— Почем? — спросила поселянка с ребенком на руках, указывая на микроскопический оловянный крестик.
— Пятачок, мое сердце, — отвечала мать Иосафата: — всего пятачок. И уж как помогает-то! Просто как рукой снимет!
— Подешевле нету? — спросила тоскливо поселянка.
— С господом богом-то не торгуйся ты, грешница! — с благоговейным ужасом воскликнула путеводящая мать Мелания.
— Есть подешевле, — сказала не без укора и негодования мать Иосафата: — вот!
И, прикоснувшись к одной из многочисленных груд металлических изделий двумя своими волшебными перстами, представила три крестика, прильнувших к перстовым оконечностям.
— Ах, грешница, грешница! — шептала между тем мать Мелания.
— Почем? — спросила смущенная поселянка.
— По четыре! — с суровою непреклонностью отвечала мать Иосафата.
Поселянка мучительно задумалась.
— Ах, грешница, грешница! — повторяла мать Мелания.
— Что же, берешь, что ли? — спросила мать Иосафата с сугубейшею мрачностию.
— Беру, — ответила поселянка, меняясь в лице.
— А ты, родная, чем болеешь? — спросила мать Мелания, обратись к другой поселянке с материнскою заботливостию и участием.
— Вся больна, — отвечала поселянка.
— Ну тебе, значит, и ручку, и ножку, и сердце, и колечко… Я тебе сама выберу, родная…
— Да не на что! — проговорила поселянка.
— Выберу, выберу, родная, для тебя, — повторила мать Мелания, как бы недослышав этих тихих слов.
— С шнурочком аль без шнурочка? — спросила мать Иосафата.
— Пожалуйте с шнурочком, — ответила поселянка.
— С шнурочком-то, конечно, лучше: сейчас и наденешь на младенца. Девочка?
— Девочка.
— Постой, я ей надену. Во имя отца и сына и святого духа… как зовут-то?
— Катерина.
— Благословляется раба божия, младенец Катерина…
И, с ловкостью арабских героев, мать Иосафата единым мановением десницы закинула шнурок на тоненькую шейку больной девочки, затем протянула руку к поселянке, получила две медные монеты, тряхнула их и потребовала:
— Еще копейку!
— Да ведь четыре? — повторила поселянка.
— Четыре с грошом, — мрачно-негодующим тоном ответила мать Иосафата: — четыре с грошом, да грош за шнурочек: шнурочек свяченый, не простой… следует пятачок… Да вот у тебя пятачок и есть…
Поселянка подала пятачок.
— Сколько, мать Иосафата? — спросила путеводящая мать Мелания, уже тем временем успевшая навесить на больную шесть металлических изделий.
— Ножку тоже взяли? — спросила мать Иосафата.
— Взяли, — ответила мать Мелания.
Затем, оборотясь к поселянке, она прибавила:
— Давай, я за тебя расплачусь, родненькая. Где деньги-то? Ишь ты, чуть ведь стоишь… Давай…
Поселянка покорно, как бы машинально, исполнила требуемое.
— Пять да пять — десять! — начала считать мать Иосафата:- да семь, да три, да еще три, да две, да еще семь — сорок шесть. Вот вам сдача!
И она на оконечностях перстов представила покупающей сдачные монеты.
— Бери, бери, родненькая, не разроняй! — заботливо заметила мать Мелания. — Ишь, руки-то у тебя совсем высохли. Погодите-ка! Тебе, мое сердце, каких надо средств-то? Ведь свяченых? Или ты сама освятить попросишь?
— Свяченых, — отвечала поселянка.
— Ну, так за свяченые еще надо тебе три копеечки эти набавить.
— Да, да! — подтвердила мать Мелания. — Да! Зато ведь уж свяченые! Уж, значит, так подействуют… Как, рукой снимет!
— Что ж, вы дадите другие? — спросила недоумевающая поселянка.
— Какие другие?
— Свяченые.
— Это и есть свяченые, — холодно ответила мать Иосафата.
— Уж конечно свяченые, — прибавила мать Мелания: — уж конечно… Увидишь: как рукой снимет! Ну, пойдемте теперь вот сюда.
И, снова зацепив обеих поселянок гарпугоподобными перстами, повлекла их далее.
— Как тебя зовут-то? — спросила она.
— Ганна, — отвечала больная поселянка.
— Ганна? Так и записать тебя надо в поминанье… А тебя как зовут, родная?
— Одарка.
— А девочку Катерина?
— Катерина.
— Ну, всех и запишем. Вот сейчас и запишем за здравие…
— Мать Мелания! — раздался гнусливый голос матери Иосафаты: — мать Мелания! воротите-ка их! Грех вышел!
— Спаси, господи, и помилуй! — прошептала мать Мелания, на которую, казалось, обращенное к ней восклицание подействовало, как действует на пугливую лань звук охотничьего рога. — Спаси, господи, и помилуй! Что такое? Пойдем, пойдем, родные!
И она снова привлекла поселянок пред лицо матери Иосафаты.
Мать Иосафата с несказанными мрачностию и гнусливостию рекла:
— Пятачок фальшивый!
Мать Мелания ахнула и сотворила крестное знамение.
— И двугривенный фальшивый! — рекла с теми же невыразимыми мрачностию и гнусливостию мать Иосафата.
И с этими словами представила на оконечностях темных перстов своих обе помянутые монеты, ярко блестевшие, — те самые, которые сданы были при покупке свечей.
— Ах-ах-ах! Спаси, господи, и помилуй! Матерь божия, заступница милосердная… — горестно восклицала мать Мелания, осеняя свою утесоподобную грудь крестными знамениями. — Ах-ах-ах! Николай чудотворец, предстатель ты наш великий! И двугривенный фальшивый? Пресвятая великомученица Варвара! моли бога о нас…
— И двугривенный и пятачок фальшивые! — повторила мать Иосафата, простирая дальше персты свои с прильнувшими к их оконечностям монетами.
— Свечи покупали, — начали было растерявшиеся поселянки.
Но мать Иосафата прервала их:
— Я не про свечи говорю, а про фальшивые деньги! За эту фальшь-то знаете куда посылают, а? Знаете, что ль?
— Во святом-то храме! — простонала мать Мелания. — Пресвятая богородица! защити и спаси! Святые ангелы и серафимы, укройте под крыло ваше…
Мать Иосафата тряхнула перстами, и монеты упали перед поселянками на окраину столика.
— Пусть господь судит вас, а не я! — торжественно проговорила мать Иосафата. — Давайте деньги!
Поселянки поглядели на нее несколько мгновений.
Смолоподобная мать Иосафата застыла совершенно. В чернобурые ее очеса можно было кидать камешками, и они бы не смигнули, а все бы продолжали, казалось, отливать тем же грязновато-свинцовым цветом.
— Ох-ох-ох! — проговорила мать Меланин. — Уж отдавайте вы скорее! Святые угодники! спасите нас грешных! Уж отдавайте вы, родненькие, поскорей!
Поселянка Ганна безмолвно вынула из тряпицы последний рубль и подала.
Смоляные персты матери Иосафаты приклеились к поданной ассигнации, замок звонко щелкнул, персты опустились в бездны ящика с медью и затем на оконечностях своих представили сдачу.
— Мать Иосафата! — сказала мать Мелания: — вычти кстати уж и за поминанье, а то мне некогда ждать: сейчас фимиамы потребуются.
— Я вас, родненькие, и запишу и помяну, уж вы будьте спокойны, — прибавила она, обращаясь благодушно к поселянкам. — Ганну и Одарку? И младенец Катерина? Помню, помню… Господи вас благослови!
И она поспешно удалилась, пробуждая своими тяжелыми стопами эхо во всех углах величественного храма.
— За написанье — три; за поминанье — три; заздравных — пять! — считала мать Иосафата.
И по мере того как она считала, три перста ее загибались и свертывались, защемляя добычу, между тем как остальные, два расправлялись, вытягивались и, наконец, отпали от сдачи, сократившейся в самое ничтожное число копеек и грошей.