Иголкин вспомнил, что в то утро он долго спал и сам не пробудился. Его трясла Татьяна:
— Вася, как не стыдно столько спать! Сейчас же вставай и отправляйся жарить яичницу!
Василию не хотелось подниматься. Распоряжение балерины вызвало протест:
— Сегодня готовить яичницу твоя очередь. Иди! А я еще поваляюсь.
Татьяна была обескуражена. Она не знала, что очередь готовить пищу может приходить и к ней. Надувшись, балерина отправилась на кухню. Она не задержалась там.
— Вася, у меня не зажигается примус! — От ее рук шел запах керосина.
— Ты не можешь научиться делать самые простые вещи! — с досадой ответил он, поднимаясь с постели.
Иголкин не хотел больше вспоминать о происшедшем. Было стыдно за свои мысли и поступки. Он опешил:
«Я никогда ее больше не обижу! Буду всегда внимательным и добрым!»
На секунду Василия охватила тревога: «Тане не нравилась затея с поступлением в медицинский институт. Как она отнесется к тому, что я буду заниматься медициной? — Но И голкин отбросил сомнения. — Она все поймет и обрадуется. Я добился своего и победил. Женщины любят сильных и преклоняются перед победителями!»
Вася представил себе, как он войдет в комнату и, ни слова не говоря, поднимет Татьяну в воздух и возьмет на руки. Она прильнет к нему, обнимет за шею и скажет без всякого желания изменить свое положение:
— Вася, ты сумасшедший! Сейчас же отпусти! Тебе же тяжело.
А он будет целовать свою балерину в губы и приговаривать:
— Ты моя маленькая!
Однажды ночью он спустился с Таней на руках с горки по всему Петровскому бульвару. Дальше, на Трубной площади, были люди, и балерина выскользнула, а на Рождественском бульваре сама попросилась на руки. Василий поднял ее в гору до самого парадного. Он не задохнулся, не потерял дыхания, только сердце колотилось отчаянно.
«Да разве она тяжелая! Всего на пятьдесят два килограмма тянет. А во мне все восемьдесят! Одни мускулы, ни воды, ни жиринки! А Светлана, если ее поднять? В ней, наверно, едва сорок килограммов наберется. — Василий смутился от неожиданно пришедшей мысли взять на руки Светлану, но тут же успокоился: — Все хорошие женщины обязательно маленькие и легкие!»
«Моя Танечка самая хорошая! — радовался Василий. — Мы созданы друг для друга. В нашей близости я получил от тебя все, что может дать женщина, а ты узнала, что такое мужчина! Мы можем быть всегда счастливы!» Автор не берется утверждать, что Иголкин и здесь находился в глупой самонадеянности.
Плющиха кончилась. Василий вышел на Смоленскую улицу. К остановке со стороны Бородинского моста подходил троллейбус № 2. Он ускорил шаг и успел вскочить в салон. Троллейбус пересек Садовое кольцо и покатился по Арбату. На второй остановке Иголкин вышел и направился по Серебряному переулку в сторону Большой Молчановки. Дорога шла в горку. Вдруг Василий почувствовал, что его ноги стали ватными. Тело охватила слабость. Давило грудь. Голова наполнялась тупой болью. Поднялось тревожное ожидание беды. Он замедлил шаг. Это не помогло. Ноги все равно еле двигались. Такое случалось с ним на Медном Руднике. Бывало, после череды изнурительных дней силы оставляли Иголкина на обратном пути с работы. Его доводила до лагеря колонна товарищей. Шли тесными шеренгами, плечом к плечу. Общее горе, одна беда их поддерживали. Теперь Василий был один, без товарищей. Чтобы не упасть, он оперся руками о стену дома. От камня шел холод. Перед глазами все плыло. Бежали фиолетовые полосы. Кое-как справившись со слабостью, Иголкин побрел дальше. Он боялся упасть и шел вдоль домов. Работала мысль. «Шаг, еще шаг. Постою. Теперь можно двигаться». Минут через тридцать он оказался перед родным парадным. Василий понял свою удачу по-лагерному: «Сегодня шмонать не будут! Сразу идем в зону!»[32] Там его ждали барак и вагонка, на которой можно было поваляться до ужина. Потом заключенным полагалась баланда в столовой. Затем его снова встречала вагонка. Он ложился и, борясь со сном, дожидался вечерней проверки. Спать до нее не разрешалось. Нарушитель наказывался.
Дома Василий, не раздеваясь, повалился на кровать. Он боролся с собой:
«Спать нельзя! Немного отдохну и побегу к Татьяне!»
32
Заключенных, возвращающихся с работы, обычно обыскивали. На это уходило время. Колонна заключенных простаивала при обыске перед лагерными воротами минут 30–40. Задержка превращалась для голодных и измученных людей в настоящую пытку.