Уютный выдался вечерок и ночка ничего себе, если не считать, что добропорядочная до безобразия. Они песни пели, но исключительно наши песни, причем самые хамские — а я, помнится, всё просил их сказать что-нибудь на местном наречии, чтоб дешифратор настроить. Но они, верно, думали, что я уже совсем в хламину накачался, потому что несли какую-то изящную тарабарщину с просветлёнными минами… Нет, всё равно славно.
А где подземелья, они мне так и не сказали. Врали, трепались — и отпускать не хотели. Но утром я всё-таки улетел. В просветлённо-грустном настроении, и направление выбрал по собственным догадкам…
А утречко выдалось славное. Ясное, свежее и тёплое.
Но минут через пятнадцать полёта на самой малой, чтоб всё рассмотреть получше, лес кончился. И солнечное утро кончилось. И похолодало сразу, и потемнело, и облачка набежали непонятно откуда. И потянулась под авиеточным бортом ровная травяная степь под пасмурными небесами — скучноватое, надо сказать, зрелище.
По степи дорога вьётся — разрезает простор на две неровных половины и за горизонт уходит. И я опустил авиетку к самой земле и повёл над дорогой — может, думаю, встречу кого-нибудь.
И точно: получаса не прошло, как увидал человека. Едет верхом на мохнатом длинноногом звере с тощей шеей, а второй зверь, гладкий и потолще, тащится следом на верёвке. Лошадь, говоришь? Может быть, я не зоолог. Пусть будет лошадь.
Я подлетел поближе и поставил авиетку на грунт перед этими — ну, как ты их назвал? Ожидал, что всадник — такая же лапочка, как мои лесные знакомцы, и такая же умница, но обломался, и очень неприятно. Это оказался не всадник, а всадница. И, во-первых, далеко не красавица, чтобы не сказать больше, а во-вторых, она так удивилась, что схватилась за меч — а вооружение у неё имелось весьма и весьма нехилое.
Я сам обалдел. Деваха, представьте себе, той самой породы, которой лавры воюющих мужчин покоя не дают. Без всяких, то есть, милых округлостей, плоская боевая машина, глаз не радуется. В этаком, знаете, первобытном бронежилете из проволочных колечек поверх полотняной рубахи, в юбке из грубой кожи с какими-то пластинами железными, в тяжёлых сапогах, а поверх всего этого — широкий плащ с капюшоном. Ни одна уважающая себя красотка ни за какие коврижки так не оденется. К тому же в левой могучей мозолистой руке — поводья этой её лошади, а в правой — рукоять меча солидных размеров. На широком ремне — целый арсенал: фляга, нож, какой-то примитивный самострел, целая связка метательных штуковин вроде дротиков, а из-за плеча торчит оперение целого букета стрел, которые как-то там приспособлены.
И всё это венчает хмурая обветренная физиономия без малейших признаков дружелюбия, грубоватая и малосимпатичная. И вдобавок, когда я с ней заговорил, обнаружилось, что она ни черта не понимает. Не всё коту масленица.
И пошло-поехало: я её упрашиваю остаться поговорить, а сам дешифратор настраиваю, чтобы хоть какие-то мосты навести, а она — ноль внимания, фунт презрения, замахивается мечом и выражает, согласно ПП-индикатору эмоциональных состояний, негодование, отвращение и досаду вместе взятые.
Но на ругательства наши машины настраиваются быстрей, чем на любые церемонии. В конце концов, с грехом пополам поняли мы друг друга, хотя симпатий это и не прибавило.
Дама на меня смотрит, как святой отшельник на нечистого духа, и говорит:
— Что тебе от меня надо, колдун?
— Я не колдун, — говорю, — я солдат.
— Откуда ж у тебя машина колдунов? — говорит, ядовитая, как тот самый цианистый калий — смертельная доза. — Ты всё врёшь, ты колдун, таких, как ты, надо убивать!
Я про себя поминаю господа бога-душу-мать.
— Я, — говорю, — колдуна убил, а машину себе забрал.
— Допустим, — говорит. — Но как же она тогда тебя слушается?
— А я, — говорю, — перед тем, как колдуна убить, заставил его рассказать, как она управляется. Сообразила?
Смотрю: у неё глаза по тарелке.
— Так ты что ж, — говорит, — пытал колдуна?
Я уже сообразил, что влип по самые уши, но решаю доврать до конца — гладко выходит.
— А чего, — говорю, — с ними церемониться, с мокрохвостыми!
И понимаю: правильная тактика, хоть и подлая — сменила надменная особа гнев на милость, смотрит на меня с некоторым даже интересом.
— Никогда бы не подумала, — говорит. — Ты, значит, крутой… А откуда держишь путь?
— А вон, — говорю, — с той стороны, где лес.
— Ого! — говорит. — Там летающие ведьмы живут. Знаешь?
Умереть — не встать.
— Да за кого, — говорю, — ты меня держишь-то? Я что, по-твоему, слепой, или идиот? Натурально, знаю. Видел. И даже больше. Но не болтать же об этом направо и налево!