Почти столкнувшись со мной, Вадим растерялся. Он охотно бы прошел мимо, сделав вид, что не заметил меня, но было поздно. Наши взгляды встретились. Он кивнул мне и остановился.
— Здравствуй, Вадим, — сказал я.
— Здравствуй... Не знаю, как теперь тебя величать. Судя по клобуку, ты сменил имя.
— Позволь усомниться в том, что ты не знаешь, как меня величать. Думаю, что твоя новая профессия обязывает тебя следить за церковной печатью.
— Да, я просматриваю «Журнал Московской патриархии» и «Богословские труды». Из любопытства, отец Иоанн, только из любопытства...
— А трудишься все на той же ниве?
— Ну как тебе сказать... Не знаю, что ты имеешь в виду.
— Я имею в виду «наркологию».
— Но ты-то, ты-то должен был понять!
— Что понять?
— Все!
— Извини меня...
— Я занимаюсь сейчас литературной работой... Чистой литературой. Ты же знаешь...
Да, я знал. Вадим имел несомненное литературное дарование. Он писал талантливые стихи и драмы в стихах, в основном религиозного содержания. Они отличались изяществом формы и философской глубиной. Он был, может быть, не очень яркий, но самобытный поэт. Однако что-то в его поэзии смущало меня. В своих философско-религиозных размышлениях он зачастую настолько далеко уходил от православия, что его вполне можно было считать неоплатоником. Я прекрасно понимал, что поэзия не может быть хрестоматией по догматике, и тем не менее для меня был очевиден назревавший конфликт: соединение несоединимого в одной личности, усиливавшаяся на моих глазах напряженность во взаимоотношениях двух начал — христианского и языческого — создавали драматическую коллизию. И только в нашей уродливой действительности неизбежная мучительная развязка могла превратиться в непристойный фарс на страницах низкопробной атеистической печати. Вадим был прав — я знал лучше, чем кто-либо другой, подоплеку этого фарса, поскольку в академии я один был посвящен в тайну его творчества и мне одному во время вечерних прогулок по лавре он читал вполголоса свои стихи, которые не имели ни малейшего шанса встретить понимание ни в нашей академической среде, ни в официальных литературных кругах. Лихорадочный блеск, которым светились в эти минуты его глаза, предвещал страшную развязку, но мне, конечно, не могло тогда прийти в голову, что все завершится таким примитивным, дурацким, мелкобесовским образом. И главное, его отчаянный шаг ничего не решал. Он вел в тупик, в безысходность. Что значит в этом контексте заниматься «чистой литературой»?
— Чистой литературой? — переспросил я. — Что это значит?
— Это значит, что я пишу.
— А живешь ты на что? Вадим покраснел.
— В этом отношении наметился прорыв. В местном театре приняли к постановке мою пьесу.
— «Юлиана Отступника»? «Василия Великого»? «Киприана»?
— Нет, пьесу на современную тему.
С моего языка готово было сорваться что-то язвительное относительно творений соцреализма. В самом деле, какую иную пьесу могли принять к постановке в провинциальном театре? Но я промолчал. «Чистая литература», о которой говорил Вадим, конечно же не имела никакого отношения к настоящей литературе. Его падение продолжалось. По-человечески мне было жаль его, однако какие-либо увещевания тут были бесполезны и говорить нам в сущности было не о чем.
— Решением Священного Синода, — сказал я, — ты отлучен от Церкви, поэтому на службу в храм я тебя не приглашаю, но в частном порядке, если пожелаешь увидеться, я в твоем распоряжении.
При словах об отлучении от Церкви лицо Вадима исказилось, как от боли. Потом его губы скривились в иронической улыбке.
— Ты намерен здесь служить?
— А зачем иначе я сюда приехал?
— Ну-ну... Желаю успеха.
— Взаимно.
Мы разошлись. Но, сделав два шага, Вадим вдруг резко повернулся и бросил мне:
— Что же ты ничего не спрашиваешь о Наташе? Мы поженились с ней. У нас сын.
— Сколько ему? Вадим усмехнулся.
— Четыре года, — произнес он с ехидным торжеством и, повернувшись, зашагал прочь.
31 мая
Около входа в храм меня поджидала толпа народа — весть о приезде священника уже распространилась по городу. При моем появлении толпа расступилась. Некоторые из собравшихся стали подходить ко мне под благословение. Другие с любопытством смотрели на меня.
Возле самых дверей стоял мужчина карликового роста, с короткими ногами и мощным торсом. Еще издалека я почувствовал его взгляд. Он смотрел на меня испытующе, с надеждой и страхом. Когда же я приблизился к нему, он широко и истово перекрестился, схватил мою руку, прижался к ней губами и, не выпуская ее, зарыдал. Он силился что-то сказать, но из уст его исторгались только какие-то нечленораздельные звуки и мычание.