Первой на прием отправилась вдова псаломщика. Из приемной долго доносились препирательства — ее не хотели пускать к епархиальному секретарю вместе с детьми, но она все же добилась своего. Аудиенция продолжалась не более пяти минут. Бедная женщина вышла вся в слезах. Она громко причитала. Младенец плакал. Ревели четверо старших детей.
— Матушка, успокойтесь, — сказал я, — Господь не оставит вас.
— Церковь Господня отказывается нам помочь.
— Тот, кто вам отказал, — не Церковь. Не будем загадывать на будущее, будет день, и будет пища, а сегодня я вам помогу.
Я вынул кошелек и все деньги, которые были в нем — что-то около двухсот рублей, — вложил в руку женщине. Ходоки покряхтели и стали вытаскивать из карманов смятые рубли, трешки, пятерки и десятки. Женщина в черном молча и отрешенно наблюдала эту сцену, и вдруг впервые признак жизни появился на ее каменном лице. Она открыла свою сумочку, вынула из нее, видимо, только что полученную в сберкассе запечатанную пачку новеньких ассигнаций и передала вдове псаломщика.
— Ему уже ничего не нужно, — сказала она, — и мне ничего не нужно.
— Родненькие! — воскликнула вдова псаломщика. — Как же мне вас благодарить за это?
Она широко перекрестилась и, прижав к груди младенца, низко поклонилась.
— Идемте, деточки, идемте. Мир не без добрых людей. Не пропадем. Слава Тебе, Господи! — Осенив себя крестным знамением, она направилась к выходу.
Затем на прием отправилась женщина в черном. Вопрос об отпевании покойника затруднений не встретил. С покойниками всегда легче. Епархиальный секретарь решил проблему собственной властью, без бюрократических проволочек, то есть без необходимого благословения правящего архиерея, молча начертав какую-то закорючку на прошении женщины. Теперь усопший мог благопристойно оставить этот мир.
Ходоки задержались в приемной значительно дольше — дело с ними оказалось посложнее. Живые люди! И к тому же — настырные! Добиваются открытия храма! Ишь чего захотели! В местный совет их нужно отправить, в местный совет! Там с ними поговорят по-другому. Там и милиция стоит у дверей.
— В местный совет отправляйтесь! — услышал я резкий, срывающийся на крик голос епархиального секретаря. — Решение вашего вопроса в его компетенции.
Так их, батюшка, так! Вот это деловой разговор и в полном соответствии с государственным законодательством, по которому решение этого вопроса действительно находится в компетенции местного совета. Одна только неувязочка: почему вы говорите: «вашего вопроса»? К вам он, значит, не имеет никакого отношения?
Понурые ходоки вышли из приемной.
— Что делать, батюшка? — обратились они ко мне.
— Вам нужно разговаривать с правящим архиереем, с архиепископом. А это лишь епархиальной секретарь.
— Кто же нас допустит к архиепископу?
— Господь допустит, Господь!
Ходоки вновь заняли свои места на скамеечке, а я отправился на прием.
Епархиальный секретарь сидел за необъятным письменным столом в просторном кабинете, уставленном книжными шкафами. Одного беглого взгляда на переплеты книг было достаточно, чтобы убедиться, что здесь собраны несметные богатства. Я почувствовал легкое головокружение. Боже мой, кому все это досталось!
При моем появлении хозяин кабинета не соизволил подняться. Он молча смотрел на меня, смотрел с нескрываемым торжеством в глазах, по-кошачьи ласково.
— Вот, отец Иоанн, — наконец произнес он, — и вновь довелось нам встретиться.
— Довелось, отец Иннокентий.
— А ведь как обстоятельства изменились... Разве могли вы тогда, три года назад, подумать, что мы встретимся при таких вот обстоятельствах?
— Неисповедимы пути Господни.
— Воистину, неисповедимы. Но как же вы так, ученый иеромонах, профессор, со стези высокой премудрости свернули? В академии к вам и подступиться было невозможно — легче к заоблачным высям подняться! Да вы садитесь, профессор, садитесь, разговор у нас долгий будет. Как же вы вдруг решились, а? Со стези высокой-то премудрости? Ведь вас не то что студенты, преподаватели Иоанном Богословом называли! В «Богословских трудах» статьи ваши ученые печатали. Мудреные статьи! Просматривал я их... Откровенно скажу: мало что понял. Обескуражило это меня сначала, а потом подумал я: «А что, если за всеми этими словесами учеными ничего нет?» Что скажете, господин профессор? Может быть, в самом деле нет ничего? Пустота одна... И кажется мне, что все это чувствуют, только боятся признаться — как бы за дураков не приняли. Настоящая истина всегда понятна. Святые евангелисты, тот же Иоанн Богослов (настоящий Иоанн Богослов!), понятно писали...