К вечеру густой дым поднялся из середины города: он скоро распространился и соединился с другими облаками дыма, от которых потемнело небо и которые скрыли от наших взоров Москву с ее тысячами церквей. Пламя с трудом прорывалось сквозь это темное облако: наконец показался огонь и явил нам Москву, пылавшую на всем пространстве. Это пламенное море производило ужасный треск и далеко освещало отчаяние опечаленных жителей и отступление нашей армии.
Огонь, однако, успокоил наши опасения. Французская армия вступала в ад и не могла пользоваться средствами Москвы. Мысль эта утешала нас, и ночь, освещенная гибелью нашей столицы, сделалась роковой скорее для Наполеона, нежели для России{44}.
Генерал Винцингероде, сознавая всю важность путей на Ярославль и Петербург, которые оказывались беззащитными в случае исполнения им полученного приказания - перейти на Владимирскую дорогу, отправил к фельдмаршалу курьера с докладом своих соображений и ' с просьбою о подтверждении приказания, прежде чем он обнажит обе указанные дороги. В Ярославле только что разрешилась от бремени Великая Княгиня Екатерина Павловна{45}, а Император и вся Императорская Фамилия находились в Петербурге.
Рано утром на следующий день Французы, владея пожарищем Москвы, заняли Ярославскую заставу и двинулись вперед, что вынудило нас отступить до Тарасовки.
Там мы получили ответ фельдмаршала, которым он вверял бдительности генерала Винцингероде охрану обеих дорог - на Ярославль и Петербург. Тогда генерал, оставив казачьего полковника с двумя полками для прикрытия Ярославской дороги, приказал ему о всех движениях неприятеля непосредственно извещать Великую Княгиню и стараться все время сохранять сообщение, с одной стороны - с дорогой на Владимир, для обеспечения сношений с нашей главной армией, взявшей путь на Коломну, и с другой - с дорогой на Петербург, куда направился генерал Винцингероде с остальною частью своего отряда.
Мы двинулись через Виноградове и прибыли в Чашниково на большой дороге из Москвы в Петербург. Полковник Иловайский 12-й остановился там с авангардом, а остальная часть отряда стала биваком у Печковской.
4-й корпус продвинулся по большой дороге, и его аванпосты находились в окрестностях Черной Грязи: прочие французские войска бивакировали на равнине Петровского дворца. Пожар Москвы уничтожил большую часть продовольственных запасов, которые Наполеон надеялся найти в ней; беспорядки и грабеж, вызванные этим ужасным пожаром в его армии, лишили ее последних средств, которые она еще могла извлечь. Неприятель был вынужден отыскивать для себя продовольствие в окрестностях столицы. Он внес всюду беспорядок и грабеж и уничтожал сам то, что могло облегчить его продовольствие. Скоро окрестности города представляли пустыню; приходилось искать дальше, разделяться на мелкие отряды, и тогда-то началась для Французов та гибельная война, которую казаки вели с такою деятельностью и искусством.
Полковник Иловайский получил приказание высылать повсюду партии для захвата неприятельских фуражиров. С каждым днем возрастали смелость и бдительность казаков и ослабевали дух и сопротивление Французов.
Майор Прендель{46} был отправлен с партией к Звенигороду, где ему усердно помогали вооружившиеся уже крестьяне и где он увеличил число пленных, со всех сторон приводимых к генералу.
Между тем неприятель, встревоженный постоянными потерями, которые он испытывал, и лишенный возможности доставать себе необходимое продовольствие и фураж, двинулся вперед в значительных силах. Наш авангард должен был сдать ему, и генерал Винцигероде, не будучи в состоянии поставить преграду его движению, был вынужден отступить до Клина.
Узнав, что в то же время неприятельская колонна двигается на Волоколамск, он выслал меня с гвардейскими казаками и одним казачьим полком. Два эскадрона Тверского ополчения присоединилось к этому маленькому отряду и своим усердием и храбростью соперничали с испытанными войсками.
Одновременно неприятель двинулся вперед по Ярославской дороге и вынудил к отступлению два казачьих полка, оставленных для ее охраны. Он выслал также колонну на Дмитров и, парализовав этим наступательным движением на несколько дней набег наших партий, прикрыл своих фуражиров{47}.
Я быстро двинулся на Волоколамск, откуда неприятель поспешно выступил. Я последовал за ним по дороге, ведущей в Можайск, и продвинулся вперед до Сорошнева. Там я разделил мой отряд на 4 части и указал каждой из них направление, которого держаться, назначив им сойтись на следующую ночь в Грибове.
Множество крестьян последовали за этими маленькими отрядами, которые на следующий вечер благополучно соединились и привели более 800 пленных, много повозок, лошадей и скота.
Генерал Винцингероде, вынужденный оставаться в Клину, имея перед собою значительные силы, и наблюдать Дмитров, находившийся у него на фланге, приказал мне не слишком удаляться от Волоколамска и избрать местом постоянного пребывания Порохов, откуда я должен был ограничиться высылкой партий, чтобы беспокоить неприятеля.
Полковник Иловайский, продолжавший командовать авангардом на большой Московской дороге, имел несколько удачных дел, и его партии снова начали захватывать неприятельские разъезды и фуражиров. Проходил редкий день, чтобы он не взял двести или триста пленных, а иногда и более. Мои партии были не менее счастливы и нападали врасплох на Французов в окрестностях Рузы, Звенигорода и на большой дороге из Смоленска в Москву, где они захватывали почту и курьеров.
Мой брат, бывший поверенным в делах в Неаполе, возвратился в Россию в ту минуту, когда Наполеон, как в новый крестовый поход, ополчил всю Европу против нашей Империи. Он счел своею обязанностью дворянина просить о поступлении на военную службу. Император соблаговолил принять его майором и назначить к генералу Винцингероде, который прислал его ко мне вместе с подкреплением из казаков. Я был приятно удивлен при виде его и поспешил предоставить ему возможность получить боевое крещение. Он начал с того, что атаковал внезапно на большой дороге из Москвы в Смоленск неприятельскую кавалерийскую партию, которую обратил в бегство, и привел из нее более 100 пленных и курьера, везшего очень интересные депеши, выяснившие нам плачевное состояние французской армии.
Мой лагерь походил на воровской притон; он был переполнен крестьянами, вооруженными самым разнообразным оружием, отбитым у неприятеля. Каски, кирасы, кивера и даже мундиры разных родов оружия и наций представляли странное соединение с бородами и крестьянской одеждой. Множество людей, занимавшихся темными делами, являлись беспрерывно торговать добычу, доставлявшуюся ежедневно в лагерь. Там постоянно встречались солдаты, офицеры, женщины и дети всех народов, соединившихся против нас. Новые экипажи всевозможных видов, награбленные в Москве; всякие товары, начиная от драгоценных камней, шалей и кружев и кончая бакалейными товарами и старыми сворками для собак. Французы, закутанные в атласные мантильи, и крестьяне, наряженные в бархатные фраки или в старинные вышитые камзолы. Золото и серебро в этом лагере обращалось в таком изобилии, что казаки, которые могли только в подушки седел прятать свое богатство, платили тройную и более стоимость при размене их на ассигнации. Крестьяне, следовавшие всюду за казачьими партиями и бдительно несшие аванпостную службу, брали из добычи скот, плохих лошадей, повозки, оружие и одежду пленных. Было до крайности трудно спасать жизнь последних - страшась жестокости крестьян, они являлись толпами и отдавались под покровительство какого-нибудь казака. Часто бывало невозможно избавить их от ярости крестьян, побуждаемых к мщению обращением в пепел их хижин и осквернением их церквей. Особенною жестокостью в этих ужасных сценах была необходимость делать вид, что их одобряешь, и хвалить то, что заставляло подыматься волосы дыбом. Однако, при неурядице и среди отчаяния, когда, казалось, покинул Бог, и наступила власть демона, нельзя было не заметить характерных добродетельных черт, которые, к чести человечества и к славе нашего народа, благородными тенями выступали на этой отвратительной картине. Никогда русский мужик не обнаруживал большей привязанности к религии и к своему отечеству, более преданности Императору и повиновения законным властям. На основании ложных донесений и низкой клеветы, я получил приказание обезоружить крестьян и расстреливать тех, кто будет уличен в возмущении. Удивленный приказанием, столь не отвечавшим великодушному и преданному поведению крестьян, я отвечал, что не могу обезоружить руки, которые сам вооружил и которые служили к уничтожению врагов отечества, и называть мятежниками тех, которые жертвовали своею жизнью для защиты своих церквей, независимости, жен и жилищ, но имя изменника принадлежит тем, кто в такую священную для России минуту осмеливается клеветать на самых ее усердных и верных защитников. Этот ответ произвел сильное впечатление, уничтожил опасения, которые старались внушить Императору, и, может быть, навлек на меня вражду некоторых Петербургских интриганов{48}.