Подъезжают вплотную к нашей лоджии и Коллеони грозным голосом задает один единственный вопрос: «Что вы здесь делаете?» Эхо пронеслось по всем трибунам… Хочу ответить, что здесь живу и не могу, что-то мешает.. Отраженное эхо вторит: «Что вы здесь делаете? Что вы здесь…» Лошади приблизились ко мне еще на шаг, я уже чувствовал их дыхание… Пронесся ровный свежий ветерок… по ногам моим пробежали мурашки… Лихорадочное возбуждение усиливалось…
Я поднял голову с колен… На меня из темноты смотрели сразу восемь внимательных глаз… Передо мной на пляже, загородив море, стояли две конные статуи из музея, только всадники были кавказской внешности и почему-то не в доспехах, а в милицейской форме. Слева — сержант Коллеони — грозный здоровый детина, без шлема, но в панаме на бритой голове. Справа — рядовой Гаттамелата — щуплый кудрявый паренек. И оба с длинными милицейскими дубинками в руках. Картина казалась прорывом в некую фантастическую и манящую даль. Сержант, видимо не в первый раз, жестко спросил у меня: «Что вы здесь делаете?» Я не мог говорить, сердце у меня замирало. Наконец я выдавил из себя прерывающимся от волнения голосом:
— Я отдыхаю.
— Вы живете здесь?
— Нет я в гостях.
— У кого?
— У Рустам-заде.
— Затем последовал нелепый вопрос:
— А документы у вас есть?
— Конечно есть, только они дома. Мы можем подойти…
Незначительная пауза…
— Ладно, отдыхайте!
И, пришпорив лошадей, милицейский патруль галопом поскакал вдоль пляжа.
Я решил встать и уйти в дом, но что-то меня удерживало, какие-то цепкие неземные силы будто намертво приковали меня к земле. Они настойчиво требовали оставаться на месте… неизвестно, на час… или на два… но на месте… без движений… Я просто не понимал, что со мной происходит, и что от меня надо? Я иссяк уже для восприятия прекрасного и во сне и наяву.
Казалось, что целую вечность просидел я на берегу, погрузившись в грезы, уж и луна совершила свой путь по небу и спустилась к горизонту, перед тем как окунуться в море. Склонились к темному краю Земли многие звезды, еще недавно высоко стоявшие на небе. Все совершенно затихло кругом, не слышно было ни единого звука, так обычно затихает только к утру: все спало крепким, неподвижным, предрассветным сном. Ночь кончалась… Звезды тускнели… Воздух посвежел… Наступил час предутренней прохлады. Еще нигде не румянилась заря, но уже стал бледнеть горизонт справа — на востоке. Кругом все стало видно… На чьей-то даче пропел петух… На высоком, постепенно светлевшем, небосводе звезды то слабо мигали, то стали исчезать. Вот небо стало розовым, радостно пленительно розовым. Кое-где стали раздаваться живые звуки: где-то вдали чирикнула птичка.
Я вдруг почувствовал, что меня заливает яркий свет; зажмурился, ослепленный сиянием зари. По всему стыдливо синеющему морю, по длинному мардакянскому пляжу, по сверкающим обагренным инжировым деревьям,— полились сперва алые, потом красные, золотые потоки молодого, горячего света… Буквально на глазах все зашевелилось, проснулось, запело, зашумело… Где-то вдали послышался мугам… Я увидел большую белую чайку: она сидела неподвижно, подставив шелковистую грудь алому сиянию зари, и только изредка медленно расширяла свои длинные крылья навстречу знакомому морю, навстречу низкому, багровому солнцу. За моей спиной в сторону Бузовнов проползла первая электричка. Пронесся свежий легкий ветерок, будто радостный вздох Земли.
И, прорывая лучистую пелену, зажигая искрами море и весь горизонт, неторопливо выплыл гигантский огненный шар. Солнце поднималось, словно затем, чтобы сверху полюбоваться просторами Каспия. Но море, словно из кокетства, оделось вдруг легкой дымкой и закрылось от солнечных лучей. Это прозрачный туман, очень низкий, золотистый, он ничего не скрывал, а только смягчал очертания деталей.
Я смотрел в изумлении, точно на чудо, на это сияющее рождение дня. Струйка ледяной воды спустилась у меня вдоль спины. Я понял, что от меня настойчиво требовалось. Неземные силы, как всегда, оказались правы: лунная картина, увиденная и пережитая мною на берегу была бы неполной, недосказанной. Я не досмотрел бы самое интересное и самое главное — рождение нового дня, следующего дня своей жизни. А такая возможность, по-видимому, бывает единственный раз.
Я встал и без оглядки пошел к дому.
Володя встретил меня шуткой:
— Ты что ходил к морю золотую рыбку ловить?
— Ты почти угадал.
— Ну и как, поймал?
— Сразу две.
— А нам бы пора уже собираться, ведь надо еще заехать попрощаться с мамой и забрать вещи.
Орик угостил нас прекрасным хашем, и мы, поблагодарив бабушку Джаваир-ханум за гостеприимство, не забыв пахлаву и виноград, отправились в город.
Мама моя почему-то очень внимательно смотрела на меня, буквально не сводя глаз; она по-видимому что-то предчувствовала, как и я, сидя на берегу…
Перед самым нашим прощанием мама долго держала мою руку в своей, едва сдерживая слезы… «прощай» не прозвучало, но я его услышал…
А Баку тщательно готовился к приезду любимого гостя: красились цоколи домов, ежедневно мылись проезжие части и тротуары всех улиц. Центральные бакинские газеты «Коммунист», «Бакинский рабочий», «Вышка» пестрили отчаянными передовицами: «Баку замер в ожидании…», «Мы никогда еще никого так не ждали…», «Приезжайте поскорее! У нас есть, что Вам показать», «Терпение бакинцев на пределе их возможностей», а «Комсомольская правда» умудрилась напечатать «Место встречи изменить нельзя!». А особенно виртуозными были заголовки коротких заметок частных лиц, помещенные на третьей полосе газет: «Мы все наверное Вас не дождемся» (б-ца им. Семашко); «Заезжайте к нам, не раздумывая, прямо из аэропорта» (сотрудник ликеро-водочного завода №3); «Мы все зачахли в преддверии нашей встречи» (работник бакинской табачной фабрики); «Приезжайте поскорее! Такое напряженное ожидание нам больше не под силу» (роддом им. Н.К.Крупской). Кстати все роженицы роддома, подогнав и родив мальчиков в день приезда Леонида Ильича, не раздумывая, назвали их «Ленями». И именно после этого приезда в Баку, Брежнев произнесет свою крылатую фразу: «Широко шагаешь, Азербайджан!»
Его вездесущие изображения оккупировали чуть ли не все улицы и переулки города Баку, все стены школьных классов и институтских аудиторий, директорских кабинетов, первые полосы всех газет и Бог знает что еще. На большей части портретов генсек был напряженный, с тем бессмысленным выражением лица, которое можно принять за что угодно — желательно за целеустремленность.
Особенно дорога в аэропорт пестрила огромными портретами. Причем настолько разными по возрасту и по схожести с натурой, что создавалось впечатление, якобы приезжает не одно лицо, а несколько родственников-односельчан или же целая семья: дед, отец и сын. Что поделаешь, у каждого художника свое видение!
В аэропорт «Бина» примчались мы на полтора часа раньше. Но как всегда на Востоке, чем ближе вы к цели, тем туманнее способы ее достижения. Выяснилось, что самолет наш задерживается с вылетом на целых два часа. Поблагодарив Орика за все, с трудом уговорили его уехать, не дожидаясь нашего вылета. Мы с Володей зашли в буфет, выпили по чашечке кофе и вышли на открытую веранду второго этажа, выходящую в сторону летного поля. Был теплый осенний день: то самое оранжево-застенчивое утреннее солнце было теперь уже почти в зените и обрело всю свою мощь, бликуя лучами на крыльях взлетающих серебристых лайнеров. Мне казалось, будто что-то переменилось на свете: солнце стало не таким уже жарким, как в дни моей юности, небо не таким уж синим, трава не такой зеленой; цветы на веранде тоже были не так ярки и ароматны и не дурманили так, как прежде.