Простудившись дорогой, я приехал на воды весь в ревматизмах; меня на руках вынесли люди из повозки, я не мог ходить — в месяц меня воды совсем поправили; я никогда не был так здоров, Зато веду жизнь примерную: пью вино только когда где-нибудь в горах ночью прозябну, то приехав на место, греюсь… — Здесь, кроме войны, службы нету; я приехал в отряд слишком поздно, ибо государь нынче не велел делать вторую Экспедицию, и я слышал только два, три выстрела; зато два раза в моих путешествиях отстреливался; раз ночью мы ехали втроем из Кубы, я, одни офицер нашего полка и черкес (мирный, разумеется), — и чуть не попались шайке лезгин. — Хороших ребят здесь много, особенно в Тифлисе есть люди очень порядочные; а что здесь истинное наслаждение, так это татарские бани! — Я снял на скорую руку виды всех примечательных мест, которые посещал, и везу с собою порядочную коллекцию; одним словом, я вояжировал. Как перевалился через хребет в Грузию, так бросил тележку и стал ездить верхом; лазил на снеговую гору (Крестовая) на самый верх, что не совсем легко; оттуда видна половина Грузии как на блюдечке, и право я не берусь объяснить или описать этого удивительного чувства; для меня горный воздух — бальзам; хандра к чорту, сердце бьется, грудь высоко дышит — ничего не надо в эту минуту; так сидел бы да смотрел целую жизнь.
Начал учиться по-татарски, язык, который здесь, и вообще в Азии, необходим, как французский в Европе, — да жаль, теперь недоучусь, а впоследствии могло бы пригодиться. Я уже составлял планы ехать в Мекку, в Персию и проч., теперь остается только проситься в экспедицию в Хиву с Перовским.
Ты видишь из этого, что я сделался ужасным бродягой, а право, я расположен к этому роду жизни. Если тебе вздумается отвечать мне, то пиши в Петербург; увы, не в Царское Село; скучно ехать в новый полк, я совсем отвык от фронта и серьезно думаю выйти в отставку.
Прощай, любезный друг, не забудь меня, и верь все таки, что самой моей большой печалью было то, что ты через меня пострадал.
Вечно тебе преданный М. Лермонтов»[251].
Не задолго до смерти Пушкина, по случаю политической тревоги на западе, Лермонтов написал пьесу в роде известной «Клеветникам России», но находясь некоторым образом в опале, никогда не хотел впоследствии напечатать ее, по очень понятному чувству. Так как пьеса эта публике совершенно неизвестна (если не помещена в последнем издании[252] то привожу и ее здесь:
По возвращении в Петербург, Лермонтов стал чаще ездить в свет[253], но более дружеский прием находил в доме у Карамзиных, у г-жи Смирновой и князя Одоевского. Литературная деятельность его увеличилась. Он писал много мелких лирических стихотворений, переделал в третий раз поэму «Демон», окончил драму «Маскарад», переделал давно написанную им поэму «Мцыри», и еще несколько пьес, которые теперь не упомню; начал роман «Герой нашего времени». Словом, это была самая деятельная эпоха его жизни в литературном отношении. С 1839 года стал он печатать свои произведения в «Отечественных Записках»: у него не было чрезмерного авторского самолюбия; он не доверял себе, слушал охотно критические замечания тех, в чьей дружбе был уверен и на чей вкус надеялся, притом не побуждался меркантильными рассчетами, почему и делал строгий выбор произведениям, которые назначал к печати[254]. Не могу опять с истинною сердечною горестию не пожалеть, что по смерти Лермонтова его сочинения издаются не с такою же разборчивостью.
Весной 1838 года приехала в Петербург с мужем В. А.[255], проездом за границу. Лермонтов был в Царском, я послал к нему нарочного, а сам поскакал к ней. Боже мой, как болезненно сжалось мое сердце при ее виде! Бледная, худая, и тени не было прежней В[ареньки], только глаза сохранили свой блеск и были такие же ласковые, как и прежде. «Ну, как вы здесь живете?» — «Почему же это вы». — «Потому, что я спрашиваю про двоих». — «Живем, как бог послал, а думаем и чувствуем как в старину. Впрочем другой ответ будет из Царского через два часа». Это была наша последняя встреча; ни ему, ни мне не суждено было ее больше видеть. Она пережила его, томилась долго, и скончалась, говорят, покойно, лет десять тому назад[256].
251
По поводу этого письма С. А. Раевский, от 8 мая 1860 г., писал автору воспоминаний следующее:
«Друг Аким Павлович! Наконец исполняется постоянное мое желание, — ты решаешься написать твои воспоминания о незабвенном Михаиле Юрьевиче. Ты был его другом преданным с детства и почти не расставался с ним; по крайней мере все значительные изменения в его жизни совершились при тебе, при теплом твоем участии, и редкая твоя намять порукою, что никто вернее тебя не может передать обществу многое замечательное об этом человеке, гордости нашей литературы.
Соглашаясь на напечатание избранных тобою его бумаг, которые я берегу, как лучшие мои воспоминания, я считаю необходимым к избранному тобою письму его, писанному ко мне в Петрозаводск, присовокупить мои объяснения. В этом письме Мишель, между прочим, написал, что я пострадал через него.
Я всегда был убежден, что Мишель напрасно исключительно себе приписывает маленькую мою катастрофу в Петербурге в 1837 г. Объяснения, которые Михаил Юрьевич был вынужден дать своим судьям, допрашивавшим о мнимых соучастниках в появлении стихов на смерть Пушкина, — составлены им вовсе не в том тоне, чтобы сложить на меня какую нибудь ответственность, и во всякое другое время не отозвались бы резко на ходе моей службы; но к несчастию моему и Мишеля, я был тогда в странных отношениях к одному из служащих лиц. Понятия юриста студента Московского университета часто вовлекали меня в несогласия с окружавшими меня служаками, и я, зная свою полезность, не раз смело просил отставки. Мне уступали и я оставался на службе при своих убеждениях: но когда Лермонтов произнес перед судом мое имя, служаки этим воспользовались, аттестовали меня
Убийство А. С. Пушкина так глубоко потрясло грамотные слон общества, что почти повсюду рассматривали вопрос, как будет наказан Дантес? И тогда, как иные желали, чтобы иностранец, убивший в поэте часть славы Русского народа, был, как лицо, состоящее на русской службе, наказан по русским законам; другие предсказывали, что Дантес, как иностранец и аристократ, останется ненаказанным, несмотря на наши законы. Большая половина известной
всегда преданный Раевский.
8 мая 1860 г.»
С. Раевский Его В-ю А. П. Шан-Гирею.
252
А. П. Шан-Гирей ошибся: стихотворение это, написанное в 1835 г. и самим Лермонтовым не печатавшееся, опубликовано было впервые в «Современнике» 1851 г., №5, стр. 5, после чего стало входить во все издания сочинений Лермонтова. Так как в списке этих стихов, опубликованном А. П. Шан-Гиреем, никаких вариантов, сравнительно с автографом, нет, то мы перепечатываем из «Русского Обозрения» только первые строфы.
253
«Я пустился в большой свет — писал Лермонтов в это время М. А. Лопухиной. — В течение месяца на меня была мода, меня наперерыв отбивали друг у друга. Это, по крайней мере, откровенно. Весь этот народ, которому доставалось от меня в моих стихах, старается осыпать меня лестью. Самые хорошенькие женщины выпрашивают у меня стихов и хвастаются ими, как триумфом. Тем не менее, я скучаю». («Полн. собр. соч. М. Ю. Лермонтова», т. IV (изд. 2), П., 1916 г. стр. 232–333).
254
Характерный эпизод из эпохи участия Лермонтова в «Отечественных Записках» передает И. И. Панаев в своих известных «Литературных воспоминаниях»: «Раз утром Лермонтов приехал к Краевскому в то время, когда я был у него. Он привез ему свое стихотворение: «Есть речи, — значенье темно, иль ничтожно»… Прочел его и спросил: — «Ну, что, годится?..» — «Еще бы! Дивная вещь — отвечал Краевский; — превосходно: но тут есть в одном стихе маленький грамматический промах, неправильность…» — «Что такое?»
«Из пламя и света
Рожденное слово»…
— «Это неправильно, не так, — возразил Краевский, — по настоящему надо сказать — из пламени и света…» — «Да если этот пламень не укладывается в стих? Это вздор, ничего, ведь поэты позволяют себе разные поэтические вольности, и у Пушкина их много… Однако… (Лермонтов на минуту задумался)… Дай-ка я попробую переделать этот стих…» — Он взял листок со стихами, подошел к высокому фантастическому столу Краевского с выемкой, обмакнул перо и задумался… Так прошло минут пять. Мы молчали. Наконец, Лермонтов бросил с досадой перо и сказал: — «Нет, ничего нейдет в голову. Печатай так, как есть: сойдет с рук…»