— Чорт бы вас подрал (que le diable vous patafiolle)! Какие коварные козни вы предпринимаете? — сказал ему мой муж, не то сердито, не то смеясь.
— Что такое? Что за козни?
— Притворяйтесь, что вы тут не при чем; я вам советую! Ваши матросы возятся около кабестана, и готовятся поднять якорь. Что вы на это скажете?
— Это невозможно. Но я слышу какой то шум. Жьякомо! — крикнул Тет-Бу, с его загоревшим лицом и курчавыми волосами, ни дать ни взять словно негр (avec sa face de nègre). — Ступайте скорее сюда, Жьякомо, и скажите мне, что у вас наверху творится?
Взошел лейтенант с невозмутимым лицом.
— Объясните мне пожалуйста, что там происходит на палубе?
— Мы снимаемся с якоря, капитан.
— Вы снимаетесь с якоря, — возразил капитан; — да кто же вам отдал приказание, господин капитан?
— Вы день ото дня все откладываете; поневоле надо отсюда вас вытащить, капитан, как Улисса от поющих на берегу птиц с женскими лицами. Ветер подул отличный, совершенный Норд-Ост.
— Ну хорошо, увозите же меня поскорее, не говоря худого слова, — сказал, наконец, консул, полусердясь, полушутя, с его добрейшей улыбкой, которая с ним всех примиряет. — Однако, г. Оммер, вы будете свидетелем, что если я снимаюсь с якоря, то это поневоле, и что тут виновник один чорт, этот проклятый Жьякомо!
Лермонтов мне объяснил свою вчерашнюю выходку. Ему вдруг сделалось противно видеть меня, садящуюся между генералом Бороздиным и Тет-Бу-де-Мариньи. Ему стало невыносимо скучно, что я буду сидеть за обедом вдали от него. Он не мог выносить притворных ласк этого приторного франта времен Реставрации.
Я сильно упрекнула его в раздражительности, в нетерпении. — «Что же мы должны делать при всем гнете, который тяготит на нас ежеминутно? Разве много один час потерпеть? Вы не великодушны».
У него такое поэтическое воображение, что он все это видел в биллиардном павильоне, когда мы там были вдвоем, и выпрыгнул в окно, увидав своего Венецианского Мавра. Его объяснение очень мило, сознайся; я его слушала и задыхалась.
Он, вообрази себе, так ревнив, что становится смешно, если бы не было так жаль его.
А Тет-Бу в самом деле смешон; он ходит с утра в светло-синем фраке, с жгутом и одним эполетом и золотыми с якорями пуговицами, в белом жилете и предлинных шпорах (хотя он на лошади и без шпор держаться не умеет) и в нанковых, несмотря на осень, панталонах. Костюм его совершенно напоминает портреты Людовика XVIII блаженной памяти. Он очень смешон, особенно когда вальсирует или галоппирует и садится на минуту, весь впопыхах. Он, кажется, лечится от воображаемого жира и танцует более для моциона. Он не прочь и строить куры, но прежде всего моцион ему необходим. Он страдает закрытым геморроем. Он мне это сказал в первый раз, что меня встретил на бале у г-жи П…о. Такие вещи можно слышать разве от фламандского ловеласа.
Кстати я позабыла тебе сказать, что он о тебе вспоминает с восторгом; он уверяет, что всю зиму танцовал с тобою в Брюсселе на балах у Mosselmann, кажется твоего отца. Он говорит, что ты ему напоминала трех сестер в Гельсингфорсе, которых он называл по имени: Аврора, Эмилия и Алина (их фамилия у меня совсем вышла из памяти)[279]. Одну сестру я знаю. Аврора жена близкого мне человека и действительно тебя напоминает, но ты белокура. Он говорит, что у ее сестры Эмилии тот же цвет волос, как у тебя. Алина очень похожа на Аврору, но выражение ее лица резче. Она более смотрит Юноной. Когда он тебя увидел на бале у принца Оранского в Брюсселе, он был сильно поражен этим сходством; он тебе тут же был представлен самой принцессой[280] и тебе рассказал о своем плавании в Финляндию и встрече с тремя красавицами. А ты одна за троих его обворожила. Это было, кажется, в двадцать девятом году. Я тогда была маленькой девчонкой, ходила в длинных панталонах и в коротком платье. Он говорил об этом сходстве с великой княгиней, и она на это ему отвечала, что этих дам вовсе не знает, но тебя подозвала и представила ему. Что ты помнишь ли это, или он все врет?
Лермонтов торопится в Петербург и ужасно боится, чтобы не узнали там, что он заезжал в Ялту. Его карьера может пострадать[281]. Графиня В[оронцова] ему обещала об этом в Петербург не писать ни полслова. Не говори об этом с Проспером Барант: он сейчас напишет в Петербург, и опять пойдут сплетни. Он может быть даже вынужден будет сюда приехать, потому что дуэль еще не кончена. Выстрел остался за Лермонтовым; он это сказал перед судом и здесь повторяет во всеуслышание ту же песнь. Я это тебе все рассказываю, и мне в мысли только теперь пришло, что Лермонтов, его поэтический талант, все это для тебя тоже самое, что говорить тебе о белом волке (du loup blanc).
279
Имеются в виду знаменитые красавицы сестры Шериваль: Аврора Карловна, в это время жена П. Н. Демидова, Эмилия — жена графа В. А. Мусина-Пушкина. Анна — жена португальского посланника в России Корреа.
280
Анна Павловна, сестра императора Николая I, впоследствии королева Нидерландов, прожинала в Брюсселе до революции 1830 года.
281
Лермонтов, по-видимому, мотивировал свою отлучку с Кавказа необходимостью ехать в Петербург и боялся, что эта уловка откроется и вызовет неприятности.