Никакое перо не может выразить того счастия, которое преисполнило мое сердце, когда я бросилась в ее объятия, после семилетней разлуки!
Я не сумею говорить складно об этих двух месяцах, проведенных с нею; слезы душат меня, невольно падают из глаз и смывают то, что я пишу.
Я перешла жить в ее комнату, мы ни на минуту не разлучались, мало спали по ночам — все говорили и не могли наговориться. Матушка очень изменилась; я ее оставила молодую, цветущую, прекрасную и свиделась с ней больной, изнуренной, состарившейся; горе взяло свое! От аневризма у нее было такое биение сердца и всех жил в груди, что последние четыре года своей-жизни она уже и не пробовала ложиться в постель, а спала в креслах сидя, а иногда даже стоя дремала в уголку, опираясь на спинку стула. Чего не перенесла бедная моя мать, физически и морально, страшно подумать!
Тут я должна отдать справедливость теткам: они неожиданно хорошо обходились с ней; верно, видя ее такой слабою, больною, почти на краю гроба, они не могли не упрекнуть себя тем, что очень способствовали к разрушению счастья и здоровья этой несчастнейшей из женщин. Марья Васильевна взяла даже с нее слово летом приехать к ней в ее псковскую деревню и поселиться там навсегда.
Матушка была истинной христианкой, простила врагам своим, смирилась пред ними, и для меня приняла это предложение; как ни тяжело, вероятно, было оно для нее, но для материнской любви нет довольно жертв на земле.
Было решено, что она по последнему пути возвратится в Пензу, устроит все дела свои, продаст лишнее и в июне приедет прямо в деревню. О, как радовалась я этой блаженное будущности, сколько планов составляли мы вместе; «наконец то судьба сжалилась над нами и улыбается нам», — говорили мы.
Матушка часто возила меня к своим родным; на одном обеде у кузины, графини А, я очень понравилась какому то старому генералу; мне еще не было шестнадцати лет, а ему было около шестидесяти. Он поручил кузине поговорить о нем с матушкой и просить моей руки. Она посмеялась и отказала наотрез, как ни умоляла я ее согласиться поскорей, как на вернейший способ не разлучаться с ней и не быть больше ничем обязанной тетке; я не рассказывала ей однакоже, как дорого приходилось всем расплачиваться за ее благодеяния.
— Да ведь ты его не любишь и не можешь любить.
— Я люблю тебя одну, — отвечала я, — и никого не буду так любить; я буду счастлива с ним, лишь бы он не разлучал меня с тобою.
— Мне не долго остается жить, — проговорила она сквозь слезы, — зачем губить твою жизнь, твою молодость для нескольких месяцев, а может быть и недель. Я решительно ему откажу и прошу тебя, если и меня не станет, хорошенько обдумать, прежде чем решиться на такой трудный шаг в жизни. Замуж выйти легко, но и ошибиться в выборе еще легче и тогда ты будешь несчастна до последнего дня жизни.
Матери моей не трудно было меня убедить; я ей во всем слепо верила; мы даже сговорились и не упоминать теткам о сватовстве генерала, чтобы они не нашли партию выгодной и не закабалили бы меня.
Снег стал сходить, а матушка сбираться в дорогу. Горько, очень горько было мне, но надежда на скорое свиданье светила мне ярким заревом, а июнь месяц, казалось, был так недалек!
Мы провели вместе день моего рождения, а на другой день она уехала… В тот же вечер я слегла в постель; у меня сделалась горячка с сильным бредом; в жару я вскакивала с постели и рвалась, чтобы бежать в ее комнату. Болезнь придавала мне необыкновенную физическую силу — две девушки едва могли меня удержать; когда бред проходил, я впадала в такое бессилие, что не могла пошевелить рукой; в глазах у меня мелькали то великаны, то карлики, одни дразнили меня, другие душили и мне становилось страшно, страшно; однако же, по несчастию, я скоро оправилась.
Княгиня Варвара Юрьевна [Горчакова] в это же время опасно заболела; я умоляла, чтоб меня пустили к ней, — мне отказали. Наконец она скончалась; я опять просилась на похороны и — опять меня не пустили; я все настаивала на своем и наконец добилась позволения. Я приехала к князю Юрию Владимировичу именно в тот день, как он раздавал всей родне вещи покойницы и даже многим родственникам записал имения. Он разбранил меня, что я не была отдать ей последний долг, «а теперь, прибавил он, вот и явилась, как бы не так!!!»
Мне больно было слышать эти незаслуженные упреки. Когда же я, возвратясь домой, рассказала все теткам, они тоже стали надо мной подсмеиваться, говоря, что: «очень ряды, что сиятельная родня так со мною обошлась и что я всегда и всем буду обязана только им».
Наконец настал май месяц; мы стали сбираться в деревню; я не помнила себя от радости, спешила отъездом, написала матушке радостное, восторженное письмо, и, вместо ее ответа, получила известие о ее кончине от дальней родственницы ее, но очень близкой ей по сердцу, Прасковьи Юрьевны Кологривовой.