Никогда тетка не была так нежна ко мне, как в этот вечер, беспрестанно подбегала поправлять волосы, цветы, словом суетилась много, вероятно, для того, чтоб и ее заметил великий князь.
Когда же мы возвратились домой, она стала хвалить, превозносить меня, по обыкновению приговаривая: «а всем, решительно всем ты мне обязана, я одна тебя воспитала, тебя образовала, вот и пошла в люди; если бы не я, ты бы пропала, как былиночка» (любимое сравнение Марьи Васильевны).
Когда же она сердилась, то сравнивала меня с червяком, которого всякий имеет право раздавить. Она придиралась ко всякому удобному и неудобному случаю похвастаться перед людьми своими благодеяниями, а меня попрекать ими; я бы терпеливо сносила и попреки, и вычисления ее милостей, если бы она довольствовалась возвышать себя одну, но нет, она унижала передо мной и перед другими мать мою, и тут я выходила из себя.
Такие сцены, почти ежедневно разыгрываемые, все более отчуждали нас одну от другой, и жизнь моя со дня на день становилась невыносимее. Даже в минуты доброго расположения, тетка была черезчур неделикатна: она приставала, чтоб я с ней согласилась, что во всем завишу от нее. «Не велю тебе дать есть, ну скажи, пожалуйста, где ты возьмешь кусок хлеба? Не велю людям и девушкам служить тебе, ну кто же тебя оденет? Я не попрекаю тебя, я хочу только растолковать тебе, как я добра и как ты должна мне быть благодарна».
Может быть, с моей стороны было малодушно тяготиться этими благодеяниями, но, признаюсь, они мне были тяжелы. Один раз я вздумала сказать: «ведь вы же отняли меня у матери, ни она, ни я не просили вас об этом». И тут пошла целая история и меня обвинили в закоренелой неблагодарности, бесчувствии, злости и проч. и проч. А у меня был такой характер, что даже и Марья Васильевна с уменьем и снисхождением могла бы привязать меня к себе, а она довольствовалась внушением страха и смешивала его с уважением.
В мае месяце тетка опять собралась в Велиж, а меня отправила в Москву к Прасковье Васильевне[57].
Я рада была отдохнуть от постоянного невидимого, но рассчитанного гонения моей благодетельницы, и запастись терпением в ожидании неминуемых осенних бурь при соединении с нею.
Однако же, мне грустно было ехать из Петербурга, не простясь с моей единственной тогдашней приятельницей Катенькой К., хотя она к нам и не ездила. Я уже сказала, что Марья Васильевна не допускала возможности дружбы между мною и моими сверстницами. Один раз она хотела прочесть записку Катеньки, принесенную мне ее отцом; в записке был намек на чувства Катеньки к одному бедному адъютанту. Я всегда свято хранила секреты, поверяемые мне, не хотела выдать тетке и этот, а она настаивала и стала отнимать у меня записку; я, не поморщись, проглотила ее и этим навлекла ее подозрения и на Катеньку и на себя, и нас разлучили навсегда.
Прасковья Васильевна приняла меня ласково. Зная необузданный характер сестры своей, она имела хотя поверхностное понятие о моей мученической жизни, старалась меня ободрить и утешить, даже обещала письменно заступиться за меня, дать мне что то в роде аттестата и растолковать сестре, что уж я не ребенок.
Быть может, ее доброе расположение ко мне и продлилось бы вечно, без одного маловажного приключения, но которое не менее того укоренило дремавшее в ней убеждение о скрытности и завистливости моего характера. Это ложное и обидное для меня убеждение и до сих пор не совершенно изгладилось.
Прасковья Васильевна воспитывала и лелеяла дочь брата своего, восьмилетнюю Вариньку; я очень ее полюбила, тем более, что сочувствовала ее сиротству. Варинька была милый, умный ребенок и очень ко мне привязалась. Ее, бедняжку, баловали напропалую, все ей спускали; тетка, смотревшая на все сквозь пальцы, да к тому же близорукими глазами, не замечала, до какой степени была любопытна ее питомица. Стоит, бывало, нам, молодым, сойтись вдвоем или втроем, как Варинька уж и пробралась к двери, и ну нас подслушивать. Я заметила первая эту дурную привычку и, любя ее искренно, решилась отбить у нее охоту нас подслушивать и сговорилась предварительно с кузиной и ее братом, что [бы] в первый раз, лишь только почуем ее на часах у скважинки замка, порядком проучить любопытную. Разумеется, удобный случай не замедлил представиться: я с одним из своих cousins сидела в кабинете, рассказывала ему о волшебном моем Петербурге, с увлечением описывала блестящие балы, где я так часто первенствовала, вспоминала верных своих кавалеров, как вдруг послышались частенькие шажки и шорох у дверей; мы перемигнулись и стали как будто продолжать уже начатый разговор.
57
Судя по тому, что Е. А. Сушкова далее упоминает об акте в университетском пансионе бывшем, как мы устанавливаем, 29 марта 1830 г. в дату ее приезда в Москву вкралась здесь опечатка не в мае, а в марте.