Но как выразить мое изумление, я не верила глазам и ушам своим, когда меня встретила кузина, не бледная, не исхудалая, не грустная, но веселая, цветущая, счастливая. Первое ее восклицание было: «представь себе, Catherine, вся Москва завидует моей участи, моим бриллиантам, а какой у меня будет кабинет! просто игрушечка; жених мой во всем советуется со мной»[100].
И, смотря на нее бессмысленными глазами, мне в первый раз запала в сердце безотрадная мысль: стало быть, богатство и знатность могут заменить любовь? — Мне сделалось невыносимо грустно: неужели, думала я, и мне суждено выдти замуж по расчету?
Свадьба была блистательная, молодые казались счастливыми, обеды и балы обыкновенной чередой сменялись один за другим. На прекрасном бале молодых мне пришлось протанцовать раза три с каким-то очень молодым человеком; мне его представили, я не расслышала его фамилии, да и не осведомилась о ней и после продолжительной мазурки, хотя разговор моего кавалера нравился мне проблесками чувства и наивного удивления, внушенного ему мною.
Мне грустно было не найти Сашеньки в Москве; частая переписка с ней упрочила нашу дружбу; я знала, однако же, что она скоро приедет и будет жить опять рядом со мной, у двоюродного брата своего Леонида Ло–на[101]; я знала его только по похвалам, которые она расточала ему в своих письмах. Я ждала Сашеньку с нетерпением, заранее радуясь беседам нашим втроем, предполагая, что Леонид заменит нам Лермонтова, оканчивавшего тогда свое воспитание в Петербурге в школе подпрапорщиков и юнкеров; вопреки опасениям своей бабушки, он вступил и военную службу.
Дня через три после свадьбы молодых, мне доложили о приезде Леонида и что он дожидается меня в гостинной с письмом от Сашеньки. Я поспешила к нему, и что же? Это был мой мазурист, мой знакомый-незнакомец. Мы оба ахнули и вскрикнули вместо: «Вы — брат Сашеньки?» — «Вы — друг Сашеньки?» и оба замолчали и растерялись.
— Я буду верить в предчувствие, — сказал он, наконец.
Оправившись от глупого замешательства, я как будто не расслышала его восклицания и сказала ему:
— Вижу, что рекомендации Сашеньки я обязана тем, что имела кавалера в незнакомом мне обществе; согласитесь, вы по заказу танцевали со мной?
— Божусь, я не знал вашего имени; неужели бы я не поговорил с вами о Сашеньке? Верьте, всегда и везде я бы отличил вас без чужого вмешательства; теперь я не могу скрыть мою радость, узнав, что вы друг ее и что я могу надеяться вас часто видеть.
Торжественный вход теток прервал наш разговор; они сурово взглянули на меня и при них я, как улитка, вошла в свою скорлупу, замолчала и уселась в уголок. Леонид пробыл у нас целый день; он сумел дать мне почувствовать, что понял мою незавидную долю.
После этого первого и продолжительного посещения, Леонид находил случай бывать у нас почти ежедневно; то принесет книжку, то обещает ноты, то забудет свой хлыстик или тросточку. Часто мы имели случаи говорить наедине и тогда разговоры наши становились задушевными и сближали нас почти без ведом нашего. Он как будто сговорился со мной: при тетках не обращал на меня никакого внимания, разговаривал только с ними, угождал им одним и этим равнодушием отвлекал от меня выговоры, которых иногда был свидетелем. И так, без лишних слов мы поняли и оценили друг друга и верили взаимному нашему сочувствию. Какая то непонятная симпатия связала нас; после первых двух свиданий мы были как давнишние, короткие знакомые.
Верь же после этого симпатии; она, как и многое другое в свете, ни чем не объясняется, ни к чему не ведет!
Я считала Л[опухи]на другом, и мысль, что он может полюбить меня иначе, ни разу не пришла мне в голову.
Мне с ним было весело; живое его участие мне было приятно; его ежеминутные угождения льстили моему самолюбию, но все эти чувства были так тихи, так безмятежны, даже как то успокоительны для меня, что отдаляли всякую мысль о любви, которую я всегда представляла себе огнем разрушительным, но которой, однакоже, алкала моя пылкая душа.
— О, как бы я любила! — говорила я себе, — но кого же любить? Любовь и самоотвержение вышли из моды, точно так же, как и древние монеты и древние дорогие вещи; никому почти их не нужно; где же и я для моего сокровища найду знатока-антиквария, — подожду.
Кроме ежедневных и продолжительных посещений Л[опухи]на, он следил за нами, как тень; куда бы мы ни поехали; в церковь, на гулянье, в театр, на вечер, — он тут, как тут. Наконец, тетки заметили его ухаживанье, их насмешкам и пересудам не было конца; особливо Марья Васильевна упрекала меня в кокетстве, в желании вскружить голову мальчишке, у которого, по ее словам, и молоко на губах не обсохло. Она, кажется, забыла, что кузина, недавно вышедшая замуж, старее своего мужа тремя годами, а между мною и Леонидом не было и двух лет разницы; впрочем, не в первый раз Марья Васильевна старалась расстроить выгодную для меня партию.
100
Историю этого романа Е. П. Сушковой и А. Ф. Растопчина несколько уясняет «Семейная хроника» их дочери, гр. Л. Растопчиной. М. 1912 г. К-во «Звезда», стр, 164–167.
101
«Леонид Ло–н» — примитивная маскировка для печати (в сохранившемся дневнике Е. А. Сушковой он фигурирует, как «Alexis L–n») имени и фамилии Алексея Александровича Лопухина, кузена А. М. Верещагиной, родственника и приятеля Лермонтова. Формулярные сведения о нем, до сих пор не известные в специальной литературе, сводится к следующему: А. А. Лопухин род. 29.IX.1813 г., ум. 19 декабря 1872 г., камер-юнкор, служил в Московской Синодальной конторе, в 50-х годах и должности чиновника за прокурорском столом, с нач. 60-x г. Прокурором Синодальной конторы и и. д. Управляющего Синодальной типографией, статский советник. Женат был на княжне Варв. Алекс. Оболенской.