«Второе мое горе была та минута, в которую объявили мне, что моя мать дарит меня сестрой Елизаветой. Мне не было и четырех лет, а я как будто и теперь чувствую, как болезненно сжалось мое сердце тогда; я предугадала, что ласки и заботливость матери будут разделены между мной и нежданною моею сестрой; да и тогда, когда я еще ничего не понимала, ничего не умела обдумывать, и тогда я хотела быть любимою без раздела. Я на цыпочках вошла в темную комнату моей матери, и, зарыдав, стала уверять ее, что Лиза не будет так любить ее, как я, и не будет такая послушная, как я. Я все девять дней не отходила от постели матери, держала с ней строгую диэту, караулила, чтобы она маленькую мою соперницу не ласкала». Вот его дочь.
Спрашиваю, кто из двух детей более дает залогов в своей доброте и во врожденной способности любить других, даже за них терпеть и страдать?
Посмотрим еще, с какою глубиной соображения и уважения намять г-жи Хвостовой отделяет крупную черту из жизни горячо и исключительно любимой ею матери.
«Раз ночью, я была пробуждена громким голосом отца и рыданиями моей матери: я хотела вскочить с постели и бежать к ним, но остановилась у дверей при этих словах отца: «И вот за что я умру». Я вскрикнула, они подбежали ко мне, я неутешно плакала, повторяя: «Я не хочу, чтобы папа умер». Я старалась вырвать из рук его белую перчатку».
Прелестная малютка! Однако детям о таких предметах толковать не приходится; у них в голове такая колобродица, что они нехотя смешают лица, время, предметы. Если уже шумная сцена когда и была, то не в эту ночь, и не вы играли в ней роль, памятную на всю жизнь, могла бы я сказать составительнице Воспоминаний. Вы же наивно ребяческим лепетом изложили вещи так, что всякому ночное происшествие уяснится как день следующим образом: Дочка — ангел нежности, мать — кокетка. Она верно подарила какому нибудь обожателю свою белую лайковую перчатку… (Неловко сделала! В оны дни подобный сувенир, доходя почти до плеч женщины, растопырил был любой мужской карман — видно так и сталось?..) Видно муж перехватил сей дар любви; на крик его: «И вот за что я умру!» явилось дитя и произвело благодатную диверсию… Папаша и мамаша (ночью, по возвращении с бала) «закормили нас бомбошками, обложили игрушками, зацеловали, развеселились сами…» (стр. 695).
Рада слышать. Но почему же, на другой день — «возвратился отец, платье разорвано, обрызгано кровью, — он бледен, страшен… Матушка — ах! да и в обморок, хотя до этого момента преспокойно «кушала с нами обед» (стр. 696).
Следовательно, преступница не прощена? Сладость конфеток досталась одной вам, вашей же матери горечь на всю жизнь, — дуэль состоялась?. Она поставила своего мужа под пулю?..
Славную сказочку о белой перчатке поведали вы миру, но я предпочитаю ей сказку о белом быке: хоть не драматична она, да понятна. Еще же более нравится мне рассказ дедушки Долгорукова и других жителей Пензы, слышанный мною в 1833–34.
В Пензу приехала г-жа Ев. (моя крестная мать), у нее была дочь, известная впоследствии г-жа У. В те годы она была прекрасна, двадцатитрехлетнему отцу нашему (он женился 19 лет) очень понравилась, и раз он с кем то поссорился за ее белую перчатку. Дело дошло до дуэли. Дуэль эта долго не вымрет из памяти людской, по коварству И.В.С. Быв секундантом, он зарядил пистолет, направляемый на папеньку, как должно — пулей; папенькин же пистолет — клюквой! В ту пору, может быть, и посмеялись бы над молоденьким отцом семейства, отбивающим девушку клюквой, а получающим рану не шуточную, да гауптвахту довольно продолжительною временною квартирой. Но шутка г. С. вечным пятном легла на него. В бытность мою в Пензе, все все пожилые мужчины, знавшие папеньку, своею почти отеческою благосклонностью, будто переносили на меня часть приятных воспоминаний, сохраненных ими о добром шалуне, но И. В. никогда не подступался ко мне близко, а издали кланялся особенно почтительно. Тогда верно и ему было жаль моего бедного, рано умершего отца.
В пору дуэли меня, может быть, не было на свете, но я по одной гипотезе дерзаю предъявлять, что, по моему мнению, за белую перчатку муж стрелялся от жены потихоньку![205]
Касаясь времени более близкого, совершенно уже нашего времени, Воспоминания изобразили дом Беклешовых — игорною таверной. Я не ошибусь, если скажу, что о сю пору сотни и согни лиц могут засвидетельствовать, на каком плодовитом корне благотворительности, прочных старых связей, обязательной услужливости был утвержден этот всеми и повсеместно чтимый и высоко уважаемый дом.
205
В специальной «Заметке о белых перчатках и о пистолете, заряженном клюквою» — В. П. Бурнашев указал на неосновательность соображений Е. А. Ладыженской о якобы слишком крупных размерах дамских перчаток 20-х годов (он помнил о продаже в одном из петербургских магазинов пары перчаток, вмещавшихся даже в орех) и выразил сомнение в возможности такой профанации дуального кодекса и уголовных законов, как Пензенская история А. В. Сушкова («Русск. Мир» 1872 г., № 93, стр. 3).