Записки

С наступлением великого поста, он чуть ли не совсем исчез с нашего горизонта. Тем и кончился роман, которому в моих редких обращениях на него и на давнее прошлое я придавала, по крайней мере, более продолжительности, а он длился всего один месяц[206].

Нанес ли этот коротенький и нелестный эпизод кровавые, неизлечимые раны сердцу Екатерины Александровны, мне, стоявшей вблизи, как случается нередко, это было совершенно незаметно. Мы припоминали заметки Лермонтова, безжалостно стертые со страниц любимой нами книги, но возобновлять их в ней не дерзали, — сохрани бог, увидит тетенька! а записывали их на других летучих листках; совершенно успокоенные, подсмеивались над смятением, произведенным письмом между нашими старшими, вообще проводили лето и шумно и людно в богатом Федосьино, тем более шумно и людно, что «громадное семейство Андрея и Прасковьи Вас. Сушковых, с ангелом Варичкой» могло в первый раз, после целых девяти лет, приехать погостить у Беклешовых[207].

В начале осени я вышла замуж.

Года через два после того, когда я с любопытством отсталой деревенской барыни закидывала временно приезжавших столичных моих родственников и о прошлом и о новостях, услышала я из собственных уст Екатерины Александровны объяснение проделки с нею Лермонтова. Вот оно: как только узналось о его коротком знакомстве в нашем доме, то одна москвитянка, страстно влюбленная в г. Л[опухи]на, и, вдобавок, приятельница Ек. Ал., поручила умненькому молодому гусару воспрепятствовать предполагаемому союзу. В эпоху этого рассказа, слышанного собственными моими ушами, в чувствах Екатерины Александровны преобладали гнев на вероломство приятельницы, сожаление об утрате хорошего жениха, к отнюдь не было воздвигнуто кумирни Михаилу Юрьевичу. Он обожествлен гораздо, гораздо позднее.

Не помянула она его добрым словом и возвратясь из Тифлиса, вскоре после трагической смерти молодого поэта, исторгшей слезы из многих других глаз, а смотрела на этот грустный конец, как на заслуженное наказание за беспрерывную нестерпимую придирчивость его к г. Мартынову, которому, по ее словам, он втайне завидовал.

Иногда случалось мне удовлетворять любопытству некоторых лиц, расспрашивавших меня о рано погибшем даровитом юноше, я всегда излагала мой рассказ и его объяснение, которому вполне верила тогда[208] так, как они переданы здесь, и, восхищаясь стихами и прозой Михаила Юрьевича, никогда не хвалила, не возбуждала других уважать его характер, — так в глубине души сердилась я на него за сестру.

Совершенно неожиданно, в моем суждении и в самых чувствах стала происходить перемена. С переселением Екатерины Александровны из чужих краев в Россию (осенью 1852 или 53) мне так часто приходилось слышать о страстной, о единственной в жизни поэта любви к моей сестре, что мне бывало и совестно, и смешно, и досадно. Разубедить ее мне не было никакой возможности, мы были так далеки друг от друга, и моя попытка осталась бы совершенно безуспешною.

Тетради Екатерины Александровны вероятно все толстели, с тем вместе — надо полагать — учащались и распространялись ее изустные предания.

Едва приехала в Петербург (1855) и вошла ко мне незабвенная и, увы! тоже покойная кузина Ростопчина[209], как принялась прелестно подшучивать над вновь открытою диковиной: у нас появились свои доморощенные Петрарка и Лаура, или Данте и Беатриче, — слитые в жизни, в потомстве, в вечности, — Михаил Юрьевич и Екатерина Александровна… Вслед за этим заставила она меня покатиться со смеху, которому увлекательно-мило вторила и сама рассказчица, передавая мне как приглашенный и не принявший приглашение быть шафером Ек. Ал., на венчании ее в 1838 году с г. Хвостовым, скорбный поэт, стоя за ее спиной, от тоски, волнения, раздирательных чувств, то и дело готов был падать в обморок и то опирался на руку одного, то склонялся головой на перси другого сострадательного смертного.

206

Сочинительница обозначила день встречи на бале 4 декабрем, что совершенно перво, потому что хозяйка дома называлась Варварой; я, несомненно, припомнила, что письмо получено 5-го января, в Крещенский Сочельник. Е.Л.

207

Кочующая Прасковья Васильевна, сильно боявшаяся езды, даже по улицам, в карете четверней, ограничивала свои городские выезды навещением раз в неделю или в две своей родной племянницы Евдокии Петровны Сушковой, вышедшей потом за графа Ростопчина; мать ее умерла, отец служил в Оренбурге; она воспитывалась у дедушки и бабушки Пашковых. Вечера свои Пр. Вас., действительно часто проводила у своих кузин Анастасии Николаевны Хитровой и княгини Ирины Никитишны Урусовой, к которым немногим реже ее стекались почти вся Москва и множество приезжих из Петербурга и из губерний. Я не стану говорить о том, что кроткая и не только образованная, но ученая Прасковья Васильевна заменила утраченную мать своим младшим братьям и сестре; для них отказывала богатым и знатным женихам; была долгие годы одним из лучших украшений общества, примером всех добродетелей для своей семьи; предпочтительною собеседницей просвещеннейших и остроумнейших лиц своего времени; я не стану распространяться о том, как до самого дня смерти она была готова итти в огонь и в воду за каждого из своих многочисленных племянников, племянниц и их детей; как она скончалась с их именем на устах; ни о том, как ее любовь к людям и к добру уравновешивалась в ее мягком сердце твердым, решительным удалением от зла. Я не могу распространяться об этом; моя суровая обязанность заниматься теперь не ее редкими достоинствами, а указать еще на легкомысленную и неверную выдержку (из другой тетради; может быть, и она изготовляется в печать?) задевшую нашу праведницу. В годы вымышленных кочеваний Андрея и Прасковьи Вас., они были самыми постоянными жителями Москвы. Первый едва в три года раз показывался на недельку в Петербурге, и его каждый вечер можно было видеть в Московском Английском клубе; для второй — поездка в Петровский парк уже казалась пренеприятным путешествием Сверх того, оба они, и брат и сестра, имели на руках малютку, дочь овдовевшего Андрея Вас., и с незапамятных времен посвятили себя нежнейшему и самоотверженному уходу за святой старушкой, их тетушкой Прасковьей Михайловной Сушковой, слепою, и лет десять почти не сходившей с кровати. Только лишившись ее, получили они не отрадную для их сердца возможность двинуться с места. Тогда то, взяв меня для свидания с дедушкой Долгоруковым, они поехали в саратовское поместье малолетней дочери Андрея Вас., а зиму провели в Пензе, где у них были горячо любимые родные: Софья Николаевна Панчулидзева, жена тамошнего губернатора, брат ее Николай Николаевич Сушков — и их семейства. Е.Л.

208

Теперь, я или не дала бы вероятия подобным объяснениям, или и толковала бы возложенное поручение не страстью, а заботливостью и той особы и других родственниц г. Л–на, не имевших права удерживать независимого, но чрезвычайно молодого человека от слишком ранней женитьбы, если он о ней помышлял, и потому попросивших близкого им Лермонтова научить, как сказали бы теперь, девушку, совершенно незнакомую одним, мало знакомую другим из них. С другой стороны, не чуждо мне и то предположение, что Лермонтов, по природе более склонный наносить вред, чем вносить с собою благополучие, сам от себя затеял разлучить, а не соединить. Опять повторяю: если был помысел о соединении. Е.Л.

209

В собрании автографов С. Ю. Витте, опубликованных в «Старине и Новизне», сохранилась случайная записка rp Е. П. Ростопчиной к «душке пиглице» Е. А. Ладыженской. Записка относится к 1818 г. и содержит приглашение на литературный вечер.