Графиня Е. П. Ростопчина
Записка о М. Ю. Лермонтове[210]
Лермонтов родился в 1814 году[211] и происходил из богатого и почтенного семейства; потеряв еще в малолетстве отца и мать, он был воспитан бабушкой, со стороны матери; г-жа Арсеньева, женщина умная и достойная, питала к своему внуку самую безграничную любовь, словом сказать — любовь бабушки; она ничего не жалела для его образования. В четырнадцать или пятнадцать лет он уже стал писать стихи, которые далеко еще не предвещали будущего блестящего и могучего таланта. Созрев рано, как и все современное ему поколение, он уже мечтал о жизни, не зная о ней ничего, и таким образом теория повредила практике. Ему не достались в удел ни прелести, ни радости юношества; одно обстоятельство, уже с той поры, повлияло на его характер и продолжало иметь печальное и значительное влияние на всю его будущность. Он был дурен собою, и эта некрасивость, уступившая впоследствии силе выражения, почти исчезнувшая, когда гениальность преобразила простые черты его лица, была поразительна в его самые юношеские годы. — Она то и порешила образ мыслей, вкусы и направление молодого человека, с пылким умом и неограниченным честолюбием. Не признавая возможным нравиться, он решил соблазнять или пугать и драпировался в байронизм, который был тогда в моде. Дон-Жуан сделался его героем, мало того его образцом; он стал бить на таинственность, на мрачное и на колкости. Эта детская игра оставила неизгладимые следы в подвижном и впечатлительном воображении; вследствие того, что он представлял из себя Лара и Манфреда, он привык быть таким. В то время, я его два раза видела на детских балах, на которых я прыгала и скакала, как настоящая девочка, которою я и была, между тем как он, одних со мною лет, даже несколько моложе, занимался тем, что старался свернуть голову одной моей кузине, очень кокетливой[212]; с ней, как говорится, шла у него двойная, игра; я до сей поры помню странное впечатление, произведенное на меня этим бедным ребенком, загримированным в старика и опередившим года страстей трудолюбивым подражанием. Кузина поверяла мне свои тайны; она показывала мне стихи, которые Лермонтов писал ей в альбом; я находила их дурными, особенно потому, что они не были правдивы. В то время я была в полном восторге от Шиллера, Жуковского, Байрона, Пушкина; я сама пробовала заняться поэзией и написала оду на Шарлотту Корде, и была настолько разумна, что впоследствии ее сожгла. Наконец, я даже не имела желания познакомиться с Лермонтовым, — столь он казался мне мало симпатичным[213].
Он тогда был в благородном пансионе, служившем приготовительным пансионом при Московском университете.
Впоследствии он перешел в школу гвардейских подпрапорщиков; насмешливый, едкий, ловкий — проказы, шалости, шутки всякого рода, сделались его любимым занятием; вместе с тем полный ума, самого блестящего, богатый, независимый, он сделался душою общества молодых людей высшего круга; он был запевалой в беседах, в удовольствиях, в кутежах, словом во всем том, что составляет жизнь в эти годы.
По выходе из школы, он поступил в гвардейский гусарский полк, одни из самых блестящих полков, и отлично составленный; там опять живость, ум и жажда удовольствий поставили Лермонтова в голове его товарищей; он импровизировал для них целые поэмы, на предметы самые обыденные из их казарменной или лагерной жизни. Эти пьесы, которые я не читала, так как они написаны не для женщин, говорят, отличаются жаром и блестящей пылкостью автора. Он давал всем различные прозвища в насмешку; справедливость требовала, чтобы и он получил свое; к нам дошел из Парижа, откуда к нам приходит все, особый тип, с которым он имел много сходства, — горбатого Майе (Mayeux), и Лермонтову дали это прозвище, вследствие его малого роста и большой головы, которые придавали ему некоторым образом фамильное сходство с этим уродцем[214]. Веселая холостая жизнь не препятствовала ему посещать общество, где он забавлялся тем, что сводил с ума женщин, с целью потом их покидать и оставлять в тщетном ожидании; другая его забава была расстройство партий, находящихся в зачатке, и для того он представлял из себя влюбленного в продолжение нескольких дней; всем этим, как казалось, он старался доказать самому себе, что женщины могут его любить, не смотря на его малый рост и некрасивую наружность. Мне случалось слышать признания нескольких из его жертв, и я не могла удерживаться от смеха, даже прямо в лицо, при виде слез моих подруг, не могла не смеяться над оригинальными и комическими развязками, которые он давал своим злодейским донжуанским подвигам. Помню, один раз он, забавы ради, решился заместить богатого жениха, и когда все считали уже Лермонтова готовым занять его место, родные невесты вдруг получили анонимное письмо, в котором их уговаривали изгнать Лермонтова из своего дома, и в котором описывались всякие о нем ужасы. Это письмо написал он сам, и затем уже более в этот дом не являлся[215].
210
Эта лаконическая записка, вдохновленная, по словам самой ее составительницы, «памятью сердца», которая «переживает память рассудка», дает одну из самых тонких общих характеристик Лермонтова. Блестящая светская львица и талантливая писательница, знавшая Лермонтова еще подростком и близко познакомившаяся с ним в последний год его жизни, вдохновившая поэта в 1830 г. на известное стихотворное признание «Умеешь ты сердца тревожить», а через десять лет на послание «Я верю, под одной звездою мы были с вами рождены», графиня Е. П. Ростопчина составила печатаемый нами мемориал 10 сентября 1858 г., по просьбе гостившего тогда в России Александра Дюма. Особенности происхождения и назначения «записки» предопределяли, разумеется, характер повествования и заранее суживали его размах. Однако, тем большую значимость приобретают для нас те, роняемые как бы на лету и почти всегда неожиданные, интимно-биографические детали, которыми искусно оживила Е. П. Ростопчина лощенные обобщения я нарочито сдержанные оценки своей записки. Приятельница Лермонтова и кузина Е. А. Сушковой, мемуаристка очень тонко использовала здесь и сведения свои о трагикомических перипетиях их романа. Записка Е. П. Ростопчиной впервые появилась в издании Дюма «Le Caucase, journal de voyages et de romans» 4 мая 1859 г., №19, стр. 147–150. Много раз перепечатываясь затем в книге путешествий Ал. Дюма, рассказ этот в русском переводе помещен был в «Русской Старине» 1882 г., кн. 9, стр. 615–620, откуда и воспроизводится нами, очищенный от явных описок оригинала и неисправностей перевода.
213
К этому времени относятся, однако, уже два стихотворения Лермонтова, посвященные Е. П. Сушковой-Ростопчиной: «К Додо» (Умеешь ты сердца тревожит) и «Крест на скале».
214
«Маёшка» — известное школьное прозвище Лермонтова, пущенное в оборот, вероятно, им же самим. Как свидетельствуют воспоминания М. Н. Лонгинова, похождения фантастического уродца «Monsieur Mayeux» были «изображены в целых сериях карикатур, появившихся после 1830 г. в парижских карикатурных листках, особенно в Charivari». («Русск. Стар.» 1873 г., т. VII. стр. 390). О литературной истории самого типа «Mayeux» см. любопытные соображения П. Н. Сакулина в «Изв. II отд. Акад. Наук», т. XV, кн. 2, стр. 71–72).