Корсунский каждый день выходил из камеры в санчасть, встречался со своими коллегами. Когда возвращался, говорил:
— Я рассказывал, Дим Димыч, о тебе своим подельникам. Очень удивляются, что ты за человек.
В камере мы жили очень дружно. Но дни бежали, ушел на этап Павлик с десятью годами. На его место кинули Валентина, бледного мужчину среднего роста лет сорока пяти. Наркоман умудрился в телогрейке пронести шприц и ампулы с морфием. Вечером сам себе сделал укол в вену. Потом вытащил анашу, покурили с Генкой. И когда Валентин «потащился от прихода» (закайфовал), то рассказал, что сел он по 89-й статье за магазин, когда следователь предложил ему взять несколько нераскрытых краж. Возьмешь, говорит, уколю и на дорогу дам, и анаши дам. Как раз ломка пошла, «кумар» (болезненное состояние при наркотическом голодании) долбил по-черному. Все равно часть вторая, она до семи лет, больше семи не «отломят». Вот он и взял три магазина.
Сам по себе Валентин был человек беспардонный, неуважительный к другим. Бывает, обкурится «дури» и дуреет, залезет на «решку» и базарит до посинения с другими камерами. Потом прыгнет на нары — нары ходуном ходят. Если человек на нижних нарах спит, то моментально просыпается от такой встряски. Я хоть и спал на других нарах, но его неоднократно предупреждал:
— Валентин, перестань прыгать на нары, как мартышка, не мешай людям отдыхать, плохо будет.
Он в ответ:
— Кто ты такой, чтобы мне указывать, что мне делать в камере, что не делать.
— Смотри, Валентин, достукаешься, жопу красной сделаю тебе, — шутил я.
Раз в неделю к нему приезжал следователь. От него Валентин приходил весь заряженный анашой и омнопоном. На пару с Генкой они смолили анашу. Генка тоже стал безбожно курить, сильно переживал пребывание на «киче». Я понимал его, все пропало в жизни у парня: и спорт, и слава, осталась одна тюрьма. Как мог, его подбадривал. Скоро и он ушел на этап.
В камеру кинули старика Васю, на вид лет семьдесят, а оказалось, ему всего сорок девять. Лег он на нижние нары под Валентином. Когда познакомились, он рассказал, что дали ему два года по 206-й статье. Раньше работал в городе Янгиабаде, это за Ангреном, на урановой шахте. Город закрытый, так просто туда не попадешь, кругом шлагбаумы, солдаты и милиция. Люди там живут очень хорошо, как при коммунизме: в каждом доме машина первоклассная, обстановка люкс, в магазинах всего навалом. Но все это достается тяжелейшим трудом. Работают по пояс в воде, случаются электрические дуги. Что это значит: был человек — стала головешка обгоревшая. У многих силикоз и облучение радиацией. Вася страдает силикозом, легкие забетонированы, жить осталось совсем немного, может быть, считанные дни. И действительно, спал Вася только днем, ночью не мог, сильно задыхался и хрипел. А тут еще духота, вонища от параши — одно угробление для Василия.
Как-то днем Вася уснул, а Валентин сидел на «решке», базарил с другими камерами. Потом как сиганет на нары, те ходуном, Вася проснулся, а я не выдержал, крикнул:
— Ты что, сука, в натуре, делаешь? Ты что, не видишь, человек больной спит, никакого уважения, ему жить-то осталось считанные дни.
— Да пошел ты на… Ты молод еще делать мне замечания, — ответил мне Валентин.
Кровь ударила мне в виски. Хоть я и был моложе Валентина вдвое, но я с четырнадцати, без малого десять лег, скитался по тюрьмам, и ни одна тюремная падла не смела так унизить меня. Нет, подумал я, совсем не понимает человек, надо проводить воспитательную работу. Со словами:
— Я тебя предупреждал, — я поднялся с нар и мощнейшим апперкотом врезал Валентину в челюсть.
Он взлетел над нарами, какое-то мгновение парил под потолком камеры, как бомбардировщик, словно выбирая цель, потом стал пикировать вниз, перешел в штопор и врезался в бетонный пол, головой помяв железную парашу. Я подскочил к нему, наступил ногой на горло и сказал:
— Или ты будешь сидеть в камере тихо, или я прикончу тебя.
И я бы, наверное, выполнил свое обещание, если бы не Корсунский. Он подскочил ко мне, обнял сзади, стал уговаривать:
— Дим Димыч, успокойся. Не бери грех на душу. Теперь-то он наверняка поймет, все-таки взрослый человек.
Я отошел, сел на нары. Смотрю, Валентин зашевелился, как в замедленном кино, стал подниматься, под краном обмыл кровь с головы и, ни слова не говоря, полез на свои нары. Три дня он молча пролежал на нарах, даже на прогулку ни разу не ходил. Подействовало, значит, воспитание. Да и Вася стал лучше спать, меньше задыхаться, посвежел лицом.
Вот и мне объявили на этап. Сначала должны были везти на пересылку, а уже там распределяли, кому в какой лагерь, зону. На мне были тонкий китайский свитер и синий костюм, на голове черная шляпа, на руках черные кожаные перчатки. По тюремным понятиям «прикид» на мне был отменный. Когда я залез в «воронок», там уже были люди. Я спросил:
— Есть где место?
Какие-то пожилые мужчины говорят:
— Есть, садитесь. — И тут же спрашивают: — Случайно, вы не Дим Димыч?
— Он самый, — ответил я. Пригляделся — евреи.
— Мы лежали в тюремной больнице и много слышали о вас от Корсунского. Он ведь с вами сидел в одной камере, — сказал седой еврей. — Вы извините, пожалуйста, нас, но мы хотим с вами поделиться продуктами. К нам сегодня приходили на свидание, и мы получили передачи. А, как нам известно, вы из детдома, к вам никто не приезжает.
И они отдали мне один мешок, полный продуктов. Я говорю им:
— Не надо. Оставьте себе.
— У нас есть. Приедем на пересылку, нам опять принесут. Так что, Дим Димыч, берите это из нашего уважения к вам и ничего не говорите.
Ничего у меня не было, теперь сидор появился, да еще полный продуктов.