— Я подарила ему эту лошадь, — подтвердила дама, — он может распоряжаться ею, как хочет. Перед нами стояла женщина, еще красивая, еще цветущая, но уже в периоде увядания.
— Пойдемте, — сказала она. Огромная, богато обставленная квартира была пуста, и на лице хозяйки лежала тень бесцельного существования.
В полумраке будуара, над широкой, богато убранной тахтой висела огромная картина, изображавшая обнаженную женщину, окруженную амурами.
Хозяйка расположилась на софе, а нам указала на стоявшие перед ней пуфы.
— Вы знаете, он никак не может найти себе подходящей лошади… Это уже третья… Деньги отдайте ему, — и она вздохнула, — скажите, что я ждала его вчера и сегодня, а он все еще не едет. Скажите, что мне очень нужно его видеть.
— Она чертовски богата, — шепнул мне Крейтнер, когда мы вышли. — Наверное, будет искать ему новую лошадь. Едем к нему на квартиру.
Поднимаясь по лестнице, мы услышали в дверях веселый мужской голос, прерываемый серебристым женским смехом. Нам тотчас отворили дверь две молоденькие девушки. За ними стоял высокий, стройный молодой офицер, который сразу же вышел нам навстречу.
— Хорошо, вы можете оставить себе лошадь, — сказал он, кладя деньги в карман. Сейчас я принесу аттестат.
«Завод вдовы Шуриновой, жеребец Ломбард, сын Хромого Свирепого и (следовал длинный ряд имен)… родился в…» (ему было шесть лет).
— Я вам выезжу его в четыре недели, — говорил Крейтнер на улице, — будет ходить как овечка.
— Ваше высокоблагородие! Завтра выводка, требуют имя и завод вашего коня, — говорил мне мой вестовой.
— Извольте, записать мне на бумажке.
Имя! Тысяча имен вертелось в моей голове… Баярд, Барон, Буян… — только не Ломбард, это пахнет и деньгами, и слезами. Не надо ни то, ни другое! Как отыскать ему имя, которое соответствовало бы его достоинствам и моей любви к благородному животному?
— Хорошо, я пришлю завтра утром.
Но за хлопотами этого не пришлось сделать. Началась выводка: «Гвардейского стрелкового артиллерийского дивизиона… Капитана Демидова конь Казбек, завода неизвестного. Поручика Беляева жеребец Дорогой, завода Шуриновой…»
Два дюжих рейткнехта с трудом сдерживают под уздцы коня, который танцует мимо начальства, раздувая ноздри и выпустив хвост пером.
Солдаты сами дали ему имя, которое от души выражает их оценку животного и, в то же время, искреннюю симпатию к его хозяину… Дорогой! Но это звучит как будто слишком холодно, этим не все сказано. Надо бы окрестить его каким-нибудь звучным названием, которое отражало бы все его совершенства и мои чувства к моему будущему другу и товарищу.
— Оседлали коня?
— Так точно. Извольте взглянуть! Пригнал все, как на парад.
— О-го-го, Васька! Давай попробуем прокатиться на Марсово поле… О, ты мой славный! Ну стой же! Постой спокойно, я мигом вскочу. Чудный мой Васенька!
Васька, Васька, так он и остался Васькой.
…Однажды — это было пасмурной осенью… Нежданно-негаданно прохватил его жестокий сквозняк, и он схватил воспаление легких. 42 градуса. Максимум конского жара! Мы достали для него две пары шерстяных чулок, закутали попонами. Доктор вливал в рот лекарство и молча качал головою. Но вот мимо провели лошадь. Неожиданно он поднял голову и приветствовал ее громким ржанием.
— Уже конец подходит, — говорит конюх, отирая слезы, — а нрава не бросает!
Но он выздоровел… Милый мой Васенька! Я берег его, как сырое яичко, он все еще задыхался временами. Но когда прошло лето, снова вернулись его силы и он стал хоть куда.
«Золото купит четыре жены, конь же лихой не имеет цены!» — этот лермонтовский стих невольно повторяет каждый, садясь на любимого скакуна.
— Ваше высокоблагородие, надо бы его выхолостить, — повторял мне всякий раз по моем возвращении конюх, — не сдобровать вам, вишь ты каков! То на дыбах ходит, то рвется в поле… Разобьет он вам голову!
— Нет, нет, раньше я искалечу себя самого. У нас с ним одно сердце. Он знает, когда можно что-нибудь выкинуть, а когда нельзя, ходит как овечка.
Первый раз, когда меня назначили командовать пешим строем, при первом же ударе барабана он вылетел как стрела, и остановить его удалось, лишь когда я свернул в снежный сугроб, но и тут сперва он взял барьер и остановился как вкопанный, лишь попав на обледенелый тротуар, мордой к стене. Не раз он становился на дыбы совершенно отвесно и шел дальше на задних ногах, пока однажды, попятившись, не упал на спину. К счастью, я только что соскочил с него в эту минуту. Но когда он поднялся, вдруг присмирел и стал задумчив.
— Ладно, шутки плохи, — видимо, пронеслось в его голове, — этак сам пропадешь и хозяина погубишь!
Больше он уже не становился на дыбы.
Но когда у меня загоралось ретивое, он понимал меня. Вихрем летал он на Высочайших смотрах. Без подготовки брал невероятные препятствия, спускался с крутых скатов, садясь на окорока и скатываясь под уклон, как это делают медведи. А когда я слезал, косился на меня своим большим глазом, как бы желая сказать:
— Ну что, доволен ты мною? — и подставлял мне свою морду, так как знал, что мне нравится целовать нежную кожу над его храпками.
Но когда я сажал на него ребенка, чтоб прокатить его «на лошадке», он шел, тихонько ступая, чтоб чем-нибудь не побеспокоить своего маленького всадника; и когда на него вспархивала та, которую он считал своей будущей хозяйкой, ничто уже не могло отвлечь его и заставить изменить рыцарскому долгу преклонения перед дамой. Всегда готовый на шалости подо мною, перед нею это было воплощенное внимание и осторожность.
— Это уже будет твой государь, — говорила мне когда-то моя добрая тетя Лизоня, кладя передо мной только что вышедшие карточки царской семьи. Ее слова сбылись буквально: тогдашний наследник Николай Александрович произвел меня в офицеры.
Каждый год после этого, в течение двенадцати лет, я проходил перед ним в строю на смотрах и парадах, и мне же ссудила судьба прочесть перед фронтом трагический приказ об отречении, вырвавший оружие из рук миллионов его подданных…
Вся жизнь скромной военной семьи, к которой я принадлежал, тысячами золотых нитей была сплетена с судьбами Державной семьи, поднявшей Россию на предназначенное ей Создателем место. Семейные традиции большинства членов нашего рода сделали эти связи неразрывными. Не касаясь придворных интриг каждого члена царской семьи, они сделались нам столь близкими, что их лица всегда и везде перед нами. Сколько драгоценных мелочей встают порою в этих воспоминаниях!..
Трехлетним ребенком я видел в Летнем саду Александра II, который неторопливо шел по мосткам. Пробежавший впереди него агент предупредил нас, и мы очистили дорогу.
«Идет!» — шепнула нянька. Мы с братом Володей сняли шапки. Государь ответил кивком головы. Как сейчас помню его озабоченное лицо и сгорбленные плечи… Горько плакал я три года спустя, когда пришел дядя Федя и объявил, что Царя уже нет в живых… Помню его блестящие галуны, сплошь закутанные флером… Помню и его черноусых, загоревших в Турции солдат с повязками на головах и на руках после памятного взрыва в Зимнем дворце, где его рота, стоявшая в карауле, потеряла стольких товарищей, погибших при исполнении долга.
Помню и гигантскую фигуру Александра III об руку с его неразлучной подругой, которая верила, что, пока они вместе, жизнь его не подвергается опасности. Помню его и при посещении им Михайловского артиллерийского училища… И в гробу, когда в зимнюю стужу мы стояли шпалерами, пропуская печальный кортеж, черного рыцаря и рыцаря в золотых доспехах — эмблему обоих царствований, кончавшегося и начинающегося… И теперь…
Но мои мысли прерывают отрывистые, будоражащие душу звуки «Гвардейского похода», который трубачи играют в момент приближения царя.
Марш вперед!
Наш черед,