К тому же во время пожара сгорели все его сапожные инструменты, а у него не было средств купить новые. И потом, выделенный из семьи, он должен был построить избу для себя и своей семьи, устроить хозяйство, и у него не оставалось времени думать о другом.
Деньги, скопленные в бытность отца солдатом, позволили ему быстрее построить более просторную избу — « пятистенок »*, т.е. две смежные комнаты и сени. По длине изба была вдвое больше простой избы. Меблировка ее была очень простая, как у всех крестьян. Вдоль стен прибитые к полу лавки, у каждой свое название. По левую сторону вдоль всей стены довольно широкая лавка, называемая « коник ». По бокам эта лавка закрыта с трех сторон досками и в целом представляет рундук (или ларь) * Эта широкая скамья соединялась перпендикулярно с другой, более узкой лавкой, называемой « передней ». Угол, где стыкаются эти две скамьи, называется « красным углом » (на древне-русском языке « красный » означал « красивый »). Здесь помещаются иконы или « киот », т.е. рамка, в которой под стеклом ставятся иконы. Третья скамья шла вдоль третьей стены и упиралась в широкую печь. Днем лавка служила складочным местом для верхней одежды, заменяла вешалку. Ночью же она служила кроватью. Если приставить к ней доски, на ней могло спать несколько человек. Стол был из простого дерева, к нему ставилась переносная скамья, когда вся семья садилась за стол. Между печью и последней стеной стояла лавка, заменявшая буфет, с кухонной и столовой посудой, а также ведро с питьевой водой.
Отец, вероятно, плохо рассчитал стоимость постройки с пятистенком, « по-богатому ». Поэтому ему не хватило денег на вторую комнату, которая осталась неотделанной. Часть пола, на которой предполагалось сложить печку, оставалась незастланной досками, и на ней хранили картошку на зиму. Эта комната была жилой только летом. Зимой же она наглухо отделялась от первой комнаты, которая и служила единственным жилым помещением. Но в этой комнате пол был не досчатый, а глинобитный, т.е. земляной.
Как и все крестьянские избы, наша изба была покрыта соломой и окружена, для сохранения зимой тепла, завалинкой. Она состояла из лизкого плетня, доходящего, примерно, до уровня подоконника.
Завалинка окружала избу с трех сторон. Пространство между этим плетнем и стенками избы наполнялось, « заваливалось » сухим навозом, откуда она и получила свое название*.
Все надворные постройки были плетеные, сделанные моим отцом и старшим братом, так же, как и изгородь, отделявшая наш двор от двора моего дяди. Это вызывало постоянно столкновения, из-за кур и петухов, которые не признавали права собственности. То петухи перелетали через плетень соседа и сводили свои счеты, то куры дяди прилетали к нам во двор и клевали корм, предназначенный нашим курам. Мы с двоюродными братьями использовали плетень для гимнастических упражнений : мы перелезали через плетень из одного двора в другой, рвали свои рубашки и портки*, ранили себя. Но в глазах тетки, матери двоюродных братьев, виноватым был плетень, а не мы и не куры и петухи. Вина плетня переносилась сейчас же на моего отца и моего брата, и бранные слова тетки направлялись на них. Я в таких случаях чувствовал большую обиду за отца и не понимал, почему мать не отвечает на ругань тетки.
Она, когда ей случалось слышать эту брань всегда только улыбалась, говоря : « Делать-то ей, видно, нечего, и тратит она время по-пустому ». Мать никогда и ни с кем не вступала в перебранку и нам, детям, не позволяла перекоряться с другими, а тем более вступать в драку. « Если вас кто-нибудь ударит, говорила она нам, не отвечайте ; поступайте так и тогда, когда знаете, что обидчик ваш слабее вас, и вы можете ответить тем же за его обиды, лучше всего удалиться от обидчика. » И мы все трое строго придерживались этого наказа. Для меня это было довольно трудно, так как я был по характеру живым, горевшим желанием наказать обидчика, и нужно было каждый раз делать над собой усилие, чтобы подавить это желание и поступить так, как наказывала мать.
Я не помню, каким выглядел отец, когда был совсем молодым. Его образ начал обрисовываться в моем сознании, когда ему было не менее 35 лет. В этом возрасте в крестьянской жизни черты молодости уже стушевываются. По словам матери он был недурен собой, высокого роста, веселого и мирного характера. Он любил подшутить над другими, рискуя иногда быть серьезно побитым за свою шутку. По возвращении домой с военной службы (семь лет), он прикинулся проходящим служивым*. Он вошел в нашу избу, перекрестился перед иконой, по русскому обычаю, присел на скамью и обратился к двум женщинам (к своей матери и своей жене) : « Я знал вашего Яшку*, он был моим товарищем. Он просил меня зайти к вам и передать вам поклон. » Женщины начали расспрашивать солдата об их сыне и муже. Отец отвечал, улыбаясь. Под конец он не выдержал и громко рассмеялся.