На другой день, ранним утром Устиниха скончалась, и один из ее сыновей пришел к моей матери с просьбой, чтобы я читал псалтирь по усопшей. Мать, считая это дело богоугодным, не отказала ему. В таких случаях я не мог перечить ей. Родные покойницы хотели, чтобы чтение псалтири продолжалось без перерыва день и ночь, все три дня до похорон. Одному было невозможно это выдержать, поэтому взяли еще одного, моего товарища.
Часов у крестьян нашей деревни не существовало. Стенные часы были только у священника, у дьячка, у лавочника и в караулке сторожей при церкви. Наше чередование с товарищем при чтении псалтири устанавливалось по сгоранию двухкопеечной восковой свечки. Она же и служила нам освещением. Другая свеча мерцала перед иконами в головах покойницы. Руки ее были сложены на груди, и вся она была покрыта до подбородка тонким, дешевым, белым, миткалевым* полотном. Под подбородок подкладывали комочек из той же материи, чтобы помешать нижней челюсти опуститься. Без этой предосторожности рот мог открыться и так окостенеть.
В деревне не имелось готовых гробов. Обращались в таких случаях к одному из старичков, умевших владеть топором, пилой и стругом*. Он и делал из каких-нибудь старых досок « домовину » (так крестьяне называли гроб). Хотя и делалась она из плохонького материала, но с любовью и молитвой. Дно гроба устилалось свежим, душистым, мягким сеном. Под голову подкладывалась подушечка, тоже набитая сеном. На покойника надевали чистое белье, а на ноги надевали туфли, сшитые из какой-нибудь мягкой материи. Под голову клалась какая-нибудь душистая трава, если она находилась под руками. До похорон стол придвигали вплотную к лавке, где лежала покойница. Стол и отделял ее от чтеца псалтири.
Днем приходили люди отдать последний долг покойнице, все время толпился народ, и я не чувствовал себя одиноким. Но с наступлением ночи, родные ее, умаявшись за последние дни, засыпали. И в избу, по установившемуся обычаю, приходили одна-две старушки-соседки послушать чтение псалтири, помолиться и провести с ней последнюю ночь. Их присутствие ободряло чтеца.
С вечера, когда мы с товарищем начали чтение, в груди покойницы клокотанье продолжалось, но не такое сильное, как во время соборования, а глухое и менее отрывистое. Для моего товарища эти звуки были мало заметны. Во мне же они вызывали неприятное ощущение, возникшее еще во время соборования. Хорошо, что в это время я еще не знал рассказа Гоголя Вий.
Одна старушка пришла на ночь, но через несколько часов начала похрапывать, потом, сказав, что устала, прилегла на лавку и заснула. Я остался один с покойницей (товарищ спал на полатях). Тревожное чувство овладело мною. По окончании одной из глав псалтири я сделал земной поклон* и бросил взгляд под стол. В этот миг мне показалось, что одна рука покойницы протянулась с открытой ладонью ко мне. Я вскочил как ошпаренный, мурашки забегали по всему моему телу, но я не вскрикнул. Я набрался храбрости и даже посмотрел на покойницу. Она попрежнему лежала неподвижно. Я стал успокаивать себя мыслью, что это мне показалось, поэтому я не разбудил нитоварица, ни старушки.
С большим напряжением дочитал я свое положенное время, но земных поклонов не решился больше делать. Не сказал я об этом ничего и моему товарищу, разбудив его для смены меня. Не хотел только оставить его одного и разбудил также спящую старушку. Она, проснувшись и взглянув на меня, забеспокоилась и спросила, почему я такой бледный ? Я ответил, что устал, хочу спать и поскорее взобрался на полати, чтобы избежать дальнейших расспросов и постараться заснуть.
Утром, оправляя покойницу, заметили, что ее правая рука с разжатой ладонью действительно опустилась и очутилась под столом. В это время старушка вспомнила про мою бледность и догадалась о ее причине. Но я промолчал, не подтвердил ее догадки, не желая прослыть трусом.