Вы знаете, из какой среды я вышел, в какой семье я родился. Я был одним из девяти первых мальчиков (девочек в первые годы не было), первых учеников школы, — целое событие села. Мы смогли научиться элементарным началам : читать и писать. Но этот уровень соответствовал скорее пословице : « Полуграмотный — не грамотный ».
Мы же, девять пионеров, вышли из этой школы не только полуграмотными, а просто безграмотными, потому что мы не были способны читать ни газеты, ни простых рассказов. Нам был доступен только язык сказок : он был близок тому, на котором мы говорили, на котором говорило все безграмотное население нашего села и все предыдущие поколения.
Не прошло и десяти лет после окончания школы, как все мои товарищи разучились читать и писать. Если иногда они и читали, то не понимали смысла прочитанного. С трудом могли они изобразить на бумаге свою подпись. Из нас девяти только двое могли читать « по-церковно-му ». Меня спасла любовь к чтению. Сказки, Жития* святых, Листки Троицко-Сергиевской Лавры приучили меня к чтению и помешали забыть, приобретенное в сельской школе. В деревне любили сказку. Сказка уводила крестьян от их неприглядной, тяжелой жизни и переносила в страны, где все совершалось по-иному. Там чудеса встречались на каждом шагу : были там звери необычайные, змеи чудовищные, говорившие как люди говорят, чудо-богатыри, проводившие жизнь
свою в борьбе против несправедливости, защищавшие слабых и обиженных. В великолепных садах жили жар-птицы, питались золотыми яблоками. В этих чудесных странах и Иванушки-дурачки становились царевичами и царями. Самые простые люди за свою честность, стойкость и верность правде достигали высших чинов.
Нас было двое товарищей, любителей чтения : я и мой ровесник, сын богатого мужика. У его отца была кирпичная, водяная мельница, просорушка* и много разного скота. Мой товарищ любил смешные рассказы и читал очень хорошо. Слушателями его были крестьяне, приезжавшие на мельницу его отца для обмолота ржи и проса. Многие из них предпочитали смешные рассказы сказкам ; поэтому они считали, что Тимошка (мой товарищ) читает лучше, чем я. Похвалы, которыми его награждали, меня не трогали. Я не был самолюбив.
Время от времени я мог купить небольшую книжицу за копейку-две, но не дороже трех копеек. Конечно, за такую цену я не мог покупать серьезных книжек, да я и не знал о существовании таковых. Во всяком случае, я не мог бы разобраться в том, какая книжка серьезная и какая не серьезная. Поэтому в руки мне попадались сказки или смешные рассказы. Но к последним я не имел склонности, они мне « не нравились ». Сказками же я увлекся, и они-то и приучили меня к чтению. Они помогли мне не забыть того, чему я научился в школе (что и случилось с моими товарищами), и больше того : у меня появилось желание идти вперед по пути приобщения к грамотности.
Городская жизнь меня не привлекала. Это объяснялось, вероятно, тем, что я ее не знал, и не приходилось мне видеть ее поближе. Я был в ней, как капля постного масла в воде. Она всегда остается нетронутой. Городские улицы, движущаяся толпа со всеми присущими ей особенностями, бедный люд : рабочие и мещане, кухарки, горничные, кучера и дворники не притягивали меня потому, что их жизнь мало отличалась от жизни деревни или же в ней было много такого, чего в моем селе не было и мне не нравилось.
Когда моя мать ездила в Воронеж, она познакомилась с монашками Новодевичьего монастыря и иногда ночевала у них.
Монашки рассказывали ей о своей жизни, читали ей Жития Святых и нравоучительные советы. Они даже одалживали ей книги, чтобы я мог читать их моим родителям.
Иногда и я ездил со своей матерью, и монашки дарили мне душеспасительные книги. Один раз они мне даже дали очень толстую книгу, в переплете, полное собрание Листков Троицко-Сергиевской Лавры.
Что мне нравилось больше всего в монастыре — это то, что все было чисто, опрятно. Входишь туда и сейчас же чувствуешь себя непринужденно, далеко от обычной жизни, скудной, полной забот и неприятностей. Дорожки за оградой подметены как не подметают пол в крестьянской избе. Вдоль дорожек — кельи*, чистые и белые, точно их только что вымыли с мылом и вытерли полотенцем. Перед каждой из них — небольшой садик с разными цветами. На окнах — совсем чистые занавесочки, а на подоконниках горшки с цветами. Казалось, что ни одна пылинка не тревожила этот спокойный мир. Все здесь было чище, чем на городской улице. И повсюду царил покой. Шум города не проникал через эти стены. В ограде монастыря никто не производил шума, и было запрещено входить с лошадью. У монашек была мягкая обувь, и не слышно было их шагов. Посетители, большей частью крестьяне, носили лапти или ходили босиком летом ; зимой они носили лапти или валенки*.