Мы выпустили наш первый журнал, и кончилось это тем, что арестовали меня и некоторых моих товарищей. Мы провели две недели в полицейском участке, без книг, без прогулок ; клопы и избиения в соседней камере. Потом нас перевели в Саратовскую тюрьму. Нас было несколько человек в камере. Там споры шли полным ходом. Между прочим, некоторые предлагали объявить голодовку.
Однажды, ровно в 12 часов ночи, как будто ветром отброшенная, распахнулась дверь нашей камеры, и в нее ворвались с пол-дюжины казаков. В один миг они заняли все стратегические пункты камеры. За ними вошли : прокурор Судебной Палаты* и сам губернатор П. А. Столыпин*. Сзади них, не входя в камеру, стояли начальник и помощник тюрьмы, смотря испуганно и в то же время с любопытством внутрь камеры. Когда Столыпин переступил порог, он остановился как вкопанный и не двинулся дальше ни на шаг. Своим зорким взглядом он окинул камеру и сейчас же заметил в моей правой руке перочинный ножик. « Взять у него нож ! » отдал он приказ властным тоном. Стоящий неподалеку от меня казак в одно мгновение исполнил приказ. Впрочем, у меня и в мыслях не было произвести покушение на кого бы то ни было или оказать сопротивление таким невинным оружием. Наоборот, нами было принято решение не входить в конфликт с начальством и не отвечать на провокационные действия с его стороны.
Мы допускали возможность избиения нас в этот вечер казаками и решили не давать им поводов для этого. Несмотря на наши опасения все обошлось « прилично », и я даже не был наказан за незаконное хранение у себя запрещенного оружия — перочинного ножика.
Я в первый раз видел так близко Столыпина. Высокий рост, косая сажень в плечах, что не мешало стройности его фигуры, соколиный взгляд, властный тон — придавали ему вид достойного представителя власти, начальника и хозяина губернии. Его поведение по отношению к нам (государственным преступникам, с его точки зрения) гармонировало с его физическим обликом. Диссонансом была только поспешность, с какой он отдал распоряжение отнять у меня ножик. В этот момент я почувствовал, что на одну секунду он испытал некоторый страх. Другим он мне представился, когда при посещении одной деревни, ударом ноги он выбил из рук крестьян, встретивших его, поднос с хлебом и солью, — символ русского гостеприимства.
В ожидании судебного разбирательства моего дела, меня отправили под надзор полиции по месту жительства, т.е. в Воронежскую губернию.
В Воронеже я познакомился с семьей Махновец, в которой три дочери и один из сыновей входили в революционный кружок. Там же я познакомился с Александром Ильичем Бакуниным, племянником известного революционера-анархиста Михаила Бакунина*, друга и сотрудника Александра Герцена*.
Семья Бакуниных дружила с графиней С. В. Паниной. Когда А. И. Бакунин ближе познакомился со мной и узнал о моем положении, он написал обо мне Паниной, спрашивая, нельзя ли взять меня на службу в одно из ее имений. Мне посчастливилось : в одном из самых больших имений, в Валуйском уезде Воронежской губернии нужен был землемер, и мне предложили это место.
Поэтому в один прекрасный день я очутился в « старом хуторе », центре управления всеми огромными поместьями графини Паниной, которые занимали почти половину Валуйского уезда. Они тянулись на десятки верст и охватывали несколько больших сел и хуторов. Вышло так, что с давних времен некоторые крестьянские земли окружали земли графини Паниной или же близко соприкасались с ними.
Еще совсем недавно площадь поместья представляла собой 40000 десятин (десятина : 1,09 гектара). Часть земли была продана крестьянам, когда они еще были крепостными, дедом С. В. Паниной. Когда я приехал туда, в ее владении было 26000 десятин. Они были разделены на земельные участки, называвшиеся хуторами, и ими заведывал главный управляющий. Главная администрация находилась в одном из этих хуторов, который назывался «старым хутором », потому что прежде в нем находилась барская усадьба. Здесь жил главный управляющий, его два помощника, главный бухгалтер с двумя служащими-счетоводами, ветеринар, который заведывал конным заводом, состоявшим из рысаков чистой крови, называвшихся « орловскими »*. На конском дворе было два рода рысаков : один — легкий, для верховой езды, предназначавшийся, главным образом, для армейских офицеров, другой — более тяжелый, для упряжки. Эти лошади употреблялись для троек и были знамениты своей красотой, быстротой и выносливостью. Они и поныне воспеваются в поэзии и в песнях.