Моя дочь от первого брака (с Александром Альбиным) – настоящая американка, в отношениях с ней естественным образом проявляется моя американская идентичность. Не помню ни единого случая, чтобы Ася или ее друзья подвергли ее сомнению или чтобы я почувствовала в этой роли дискомфорт. Ася сознает свое русское происхождение, но по-русски говорит очень плохо. Мой последний муж тоже был настоящим американцем, правда, с сознанием немецко-еврейских корней со стороны отца.
Я познакомилась с Чарльзом Бернхаймером, специалистом по французской литературе и сравнительному литературоведению, вскоре после перехода из Университета Южной Калифорнии в Калифорнийский университет в Беркли. Отец Чарли – искусствовед – эмигрировал из нацистской Германии в 1930-е годы. Его семье принадлежал так называемый Дворец Бернхаймеров в Мюнхене – один из самых известных в довоенной Европе антикварных магазинов. Он особенно славился старинными гобеленами. В XIX веке одним из клиентов Бернхаймеров был сумасшедший баварский король Людвиг II, а в ХХ – нацист Герман Геринг. Думаю, что под моим влиянием Чарли стал больше интересоваться историей своей семьи, чем раньше.
По совпадению – «воле случая» – и он, и я еще до знакомства задумали книги о декадентстве и так называемом fin de siècle, к которым отчасти мы подходили с позиций теории вырождения конца XIX века. (Впрочем, еще большей неожиданностью оказалось то, что детьми мы учились плавать в одном и том же баварском озере; в остальном между моим и его детством не было ничего общего.) Российский fin de siècle от западного в первую очередь отличал так называемый «духовный ренессанс», утопический уклон которого, как я утверждаю, отчасти имел вырожденческий подтекст[5]. Наше творческое совпадение позволило мне увидеть эту эпоху в более глубокой компаративистской перспективе. Чарли не дописал свою книгу; она была опубликована посмертно[6]. Он был гурманом и знатоком вина. Как все франкофилы и дегустаторы, Чарли любил обсуждать со своими друзьями нюансы приготовленных блюд и подававшихся к ним вин. Кое-кто из его друзей даже окончил курс по энологии, науке о вине, и этим знанием щеголял. Вместо умных разговоров эти высококвалифицированные интеллектуалы предавались дегустации и ее обсуждению, что плохо сочеталось с моей интеллигентской закваской. Я не хочу сказать, что они не вели умных разговоров, но меня отчуждало частое преобладание дегустаторских – возможно, еще и потому, что они напоминали мне о моем «чужачестве». В такие моменты я с ностальгией вспоминала российский иронический дискурс, хоть он и навяз в зубах.
Новые американские знакомые в свою очередь подвергали деконструкции мою неприязнь к их разговорам, приписывая ее неуважению к повседневности и ее эстетической стороне; доля истины в этом была. Их наблюдения напомнили мне рассуждения Семена Франка в «Этике нигилизма» об аскетических идеалах русской интеллигенции. Франк, например, пишет, что любовь к роскоши противоречит интеллигентскому морализаторскому мировоззрению. Относя эти слова к себе, я вспоминала свое осуждение богатых западных левых, чья роскошная жизнь противоречила их политическим взглядам. Получалось, что я проявляла лицемерие, подвергая чужие противоречия критике, даже моральной, в то время как свои противоречия объясняла какой-то сложной амбивалентностью.
Среда Чарли в очередной раз показала, что я повсюду отчасти другая, что некоторые части мозаики моего «я» состоят из дурно пригнанных кусочков.
Это вступление, возможно, раздражило читателя нарциссическими рассуждениями о моей идентичности; оно действительно ими грешит, но они были нужны для того, чтобы обозначить рамки моих утверждений и позиций. Таких рассуждений станет значительно меньше далее, когда я буду стараться реконструировать убеждения и поступки своих «действующих лиц» – с одной стороны, по правилам мемуарного жанра, то есть в том виде, в котором они существуют в моем восприятии и памяти. Если читателю покажется, что семейная часть воспоминаний является апологией семьи, пусть будет так. То же относится к тем фрагментам, которые могут показаться несправедливыми по отношению к другим людям и их ценностным установкам. Я не претендую на объективность и «правильное» понимание всех ситуаций, мною описанных. С другой стороны, используя свои профессиональные навыки, я прибегаю к тому, что написано о моих персонажах другими, и снабжаю свой текст ссылками на эти источники, включая электронные.
5
В «Эротической утопии», которая вышла по-английски в 2004 году, я рассматриваю соотношение эротических, религиозных и эстетических установок ранних модернистов с теорией вырождения. Книга открывается словами Вячеслава Иванова о своем поколении: «Будем… настороженно следить за собой, нет ли в нас ядов упадка, заразы „декадентства“». Иванов определяет его как «чувство тончайшей органической связи с… преданием былой высокой культуры вместе с тягостно-горделивым сознанием, что мы последние в ее ряду» (Переписка из двух углов: Вячеслав Иванов и Михаил Гершензон // Собрание сочинений Вячеслава Иванова. Brussels: Foyer Oriental Chrétien, 1979. Т. 3. С. 396). Это определение применимо к вырожденческому сознанию.