Остается вопрос о подлинности этих воспоминаний. Я отвечу на него словами Лидии Гинзбург, выделявшей в документальной прозе «установку на подлинность, ощущение которой не покидает читателя, но которая далеко не всегда равна фактической точности»[7]. Я надеюсь, что сумела создать это ощущение. Что касается фактической точности – в моих воспоминаниях наверняка есть ошибки и лакуны, за которые я заранее прошу прощения. Как пишет Поль Рикёр, память имеет прямое отношение к забвению; древние греки знали ars memoriae и ars oblivionis. Впрочем, он также напоминает, что «мы забываем меньше, чем это нам кажется или чем мы опасаемся»[8].
Часть первая. Семейные хроники
Тот самый Василий Шульгин, или Мой двоюродный дед
Как писать о человеке, о котором так много написано? Начну с разоблачительной брошюры Д. О. Заславского «Рыцарь черной сотни В. В. Шульгин», напечатанной в Советском Союзе в 1925 году. Интересно в ней то, что, при всей критике (во многом уместной), Шульгин описан если не с симпатией, то с уважением:
Он умен и талантлив, независим и неподкупен, в монархическом лагере фигура яркая, колоритная. В его патриотизме не было искательства и карьеризма. У Шульгина не было предвзятой, ожесточенной ненависти к левой интеллигенции и студентам, рабочим, евреям. Скорее было презрительное к ним отношение. Защита Бейлиса, несмотря на отсутствие в ней нравственного мужества, была сильнейшим ударом по монархии – «нож в спину» царской власти. Шульгин высоко поднялся над уровнем своей среды – уровень-то этот был невысок. Он был всегда безукоризненно вежлив. Но его спокойные, хорошо рассчитанные выпады доводили Государственную думу до белого каления[9]. Он подкупал прямотой, искренностью и убежденностью. Искренность помогла ему сыграть видную роль в организации думского прогрессивного блока – на Шульгина, как на изменника, сыпались главные шишки со стороны крайне правых. Он становился любимцем Думы. В конце 1916 года Шульгин ничем не отличался от Милюкова, Шингарева, Маклакова. В своем быстром «полевении» обгонял даже кадетскую партию. Его боевым темпераментом и решительностью кадеты не обладали. Ту страстность, с которой он прежде выступал против революции, он переносил теперь на царское правительство – чтобы спасти монархию. Как Дон Кихот, монархист оказался в абсолютной пустоте. Судьба наградила его ролью Гамлета русской черной сотни. В поисках сильной власти монархист бессильно и беспомощно скатился к самому рубежу революции, которую он ненавидел. В известной речи своей 3 ноября 1916 года он провозглашал: «У нас есть только одно средство: бороться с властью до тех пор, пока она не уйдет». У него появилось смутное влечение к Керенскому. Шульгину импонировал его властный, уверенный тон, его театральная поза. После февраля он говорил: «Не желая этого, мы революцию творили… мы с ней связались и несем за это моральную ответственность». [О Московском государственном совещании: ] Ясно было, что в лице Шульгина революция имела смертельного врага, более непримиримого и опасного, чем непокорные генералы. Он был чужой и чуждый в этом собрании. Правая и левая половины в нем боролись за власть. [Об антисемитской статье «Пытка страхом»: ] Спокойное и холодное издевательство над евреями переходило границы обычного антисемитского цинизма. Он создавал культ чистой белой монархии и находил возвышенное оправдание для погрома. Эта статья, талантливо написанная, представляет любопытный пример садизма в литературе. [О крахе Белой армии он писал: ] «Взвейтесь соколы – ворами»[10]. [Об эмиграции: ] Ему не совсем доверяют и здесь и там[11].
Это тот самый Заславский, который при Сталине создал себе репутацию беспринципного журналиста. Как и Шульгин, – только десятью годами ранее – он закончил юридический факультет Киевского университета. Заславский был меньшевиком и бундовцем; большевиком он сделался уже в 1920-е годы. Приспособленчество не помешало ему дать вполне объективный портрет политического противника. Более пристрастно описывали Шульгина многие монархисты, представители крайне правого лагеря, к которому он принадлежал: они называли его предателем – в первую очередь из-за дела Бейлиса и участия в отречении Николая II.
У Заславского получилось не разоблачение, а своего рода апология монархизма, антисемитизма и национализма Шульгина. Более того – на полях «Рыцаря черной сотни» моя мать написала: «Несмотря на ругань, д. Вася изображен более интересным и талантливым, чем он был!» Мамин дядя был интересной, талантливой и противоречивой личностью, к тому же его биография напоминает приключенческий роман и риск в ней не менее важен, чем политика.
9
Вот эпиграмма Владимира Пуришкевича, крайне правого депутата Думы, на Шульгина: «Твой голос тих и вид твой робок, / Но черт сидит в тебе, Шульгин: / Бикфордов шнур ты от коробок, / Где помещен пироксилин!»
10
«„Взвейтесь, соколы, орлами“… (солдатская песня). Я вспомнил свою статью в «Киевлянине» в двухлетнюю годовщину основания Добровольческой армии… два месяца тому назад… „Орлы, бойтесь стать коршунами. Орлы победят, но коршуны погибнут“. Увы, орлы не удержались на „орлиной“ высоте. И коршунами летят они на юг, вслед за неизмеримыми оболами с добром, взятым… у „благодарного населения“. „Взвейтесь, соколы… ворами“ («Единая, неделимая» в кривом зеркале действительности)» (Шульгин В. Двадцатый год. Годы – Дни – 1920. М.: Новости, 1990. С. 562–563).