Обо всём этом мы и поговорим в следующих главах наших «Записок».
XXVII.
При открывшемся каком-нибудь месте преосвященному подаётся несколько прошений. Если проситель есть лицо заслуженное, хорошо известное ему, и он находит просителя соответствующим этому месту, то он даёт место, иногда, почти тотчас же; если же нет особенно выдающихся заслугами, то прошения откладываются, иногда, на довольно долгие сроки, особенно, если место славится своею доходностью, — «приход хороший». Преосвященные выжидают просителей ещё. Тогда начинают орудовать домашние архиерейские секретари: иной сокол ощиплет всех до единого, понемножку, но иногда этот пушок доходит и до сотен рублей. Дело в том, что преосвященные, в некоторых случаях, советуются с ними, спрашивают их, как лиц, стоящих ближе к духовенству, — а они дело своё знают, — знают, кого расхвалить и отрекомендовать на известное место, и кого очернить. Иногда же преосвященные и не думают советываться с ними и спрашивать, в чём бы то ни было, их мнения; но они всё-таки выдают себя духовенству за советников, берутся ходатайствовать, — и обирают. Продержавши прошения некоторые время, преосвященные сдают их в консисторию с резолюцией: «представить справку». Это значит: представить формулярные списки просителей. Здесь начинает обделывать просителей канцелярия консистории: ныне некогда писать, завтра срочные дела свои, после завтра, — не до тебя: а просители живи и проживайся. Потолкутся просители в передней, потрутся около столов с недельку, потолкуют между собой, сделают складчинку рублишка по два-по три, — и справки готовы. Ни члены, ни секретарь и не подозревают, что творится у них за стенкой, но тут своё дело знают. По представлении преосвященному справок, место даётся им по его личному усмотрению. Случается иногда, что пропадают и справки, и самые прошения. Это значит, что их стянул тот, кому это нужно, — чтоб это лицо не получило просимого места. Иной преосвященный проживёт весь век, ему и на ум не придёт, что у него выкрадывают прошения, а тут себе на уме... Преосвященный, при множестве дел, уж никак не может припомнить всех прошений; не подозревая плутни, он и не припоминает их и даёт место известному лицу. Тот же, чьё прошение скрадено, видит в консистории, что место дано не ему, отправляется преспокойно домой, говоря, — что его прошения архиерей не сдал и больше не думает о нём. Явится, потом, на свет и это прошение, но на нём будет резолюция: «место занято».
Хорошие места разбираются скоро. Эти места даются людям более достойным по своим умственным и нравственным качествам, если только не вмешался в это дело домашний архиерейский секретарь и не имел успеха в своих плутнях. На городские священнические места, иногда об известном лице просят преосвященного и прихожане. Но, вообще, места даются более справедливо, чем у светских, где так называемые «связи» играют такую огромную роль. Ни тётушки, ни бабушки у нас не имеют никакого значения.
Плохими приходами называются те, где мало прихожан и те бедны, или где находится много сектантов. В эти места посылаются или в наказание из богатых приходов, или люди безнравственные, пьяницы, по нескольку лет шатавшиеся без места. Места даются этим людям, чтобы, просто, дать им какой-нибудь кусок хлеба, особенно, если они люди семейные, чтобы не надоедали своими неотвязными просьбами или, просто, чтобы отвязаться от них, или, наконец, потому что люди хорошие нейдут туда и нет лучшего кандидата. В приходах эти люди ведут себя безобразно, точно также, как и до того времени.
Сострадание к бедствующему семейству, нет спора, дело хорошее; но родной отец должен заботиться о своих детях прежде всех и более всех. Если же он сам не заботится ни о себе самом, ни о детях своих, то с какой стати заботиться о нём людям посторонним? Дело тут в том, что из-за куска хлеба двоих или троих, жертвуется религиозно-нравственным состоянием многих сотен, а иногда и двух-трёх тысяч людей, — целого прихода. Такой член причта есть язва для прихода. Дело это мне известно хорошо, и я могу указать на самые лица и на множество примеров. Как вредны для приходов члены причтов с дурной нравственностью и нетрезвые, представлю в доказательство статью из «Церковно-общественного Вестника», № 85: «Драчливый миссионер». Так вредно они влияют всюду: от безобразий их падает вера и нравственность в православных; от порочной их жизни, слабые в вере отпадают в раскол; на них указывают, как на причину холодности в вере и те, которые и при лучших пастырях не были бы религиознее; из-за них хулится всё духовенство и даже самая религия. Сострадание не всегда полезно.
В селе Усовке, Саратовского уезда, не моего округа, мне однажды было поручено произвести следствие, по делу о нетрезвой жизни двоих тамошних священников: Ивана Троицкого и Михаила Архангельского. Троицкий жил там, до того, более двадцати пяти лет, а Архангельский из запрещённых священников был послан туда незадолго. Село Усовка, — село приволжское, богатое, большое и раскольническое. При спросе о поведении священников (!), один крестьянин говорит мне: «Был у нас один штат, жил у нас один о. Иван, и жил больно плохо, — так плохо, что хуже и быть нельзя. Вот и прослышали мы, что у нас открывается другой штат, и думаем: не даст ли нам Господь священника получше этого? Этого раскольники наши совсем споили: обедни служит редко, а когда и служит-то, так что за служба! Из церкви опять тотчас в гости; православные-то, и те перестали ходить в церковь. Человек он вдовый, поддержать некому, — совсем пропал! Открылся другой штат, приехал другой священник, немолодой уже и семейный; на квартиру стал у моего шабра. Дождались мы другого священника, — но этот другой — хуже всякого свиного пастуха! Так от пьёт, что и сказать не можно. Вот я, иногда, приду к нему, по шаброву делу, да и стану его урезонивать: «Батюшка, говорю я ему, жить-то тебе не так бы надо! Так жить нельзя и последнему мужику, как живёшь ты. Нас за вас укоряют раскольники». А он так пугнёт меня, что и последний бурлак не выругался бы этак. И что делают наши архиереи? Зачем они дают священнические места этаким людям, да ещё в таких сёлах, как наше? Наше село богатое, народ весь придерживается раскола, над нами все смеются, что выдти на улицу нельзя. Это оба такие попы, что мы не дали бы им и свиней пасти, а не то, чтобы стадо Христово! Михаилу дали место, чтоб не умер с семьёй с голоду? Но коль не хочет жить, как надо; коль не хочет делать дело, за которое взялся; ну, и умирай с голоду, никто не виноват. Как проголодается, так дурь-то бросит. Зачем из-за пьяницы губить стадо Христово? У нас из-за них и остальные-то ушли в раскол»15 В таком роде мне дали показания и другой, и пятый, и двадцатый... Все показания я написал слово в слово и, по особому распоряжению преосвященного, следственное дело отослал по почте прямо к нему. Чрез две-три недели являюсь к нему сам.
— Вы производили следствие в селе Усовке?
— Я.
— Уж какое же вы сделали мне там назидание!
— Извините, ваше преосвященство! Я нахожу нужным показания понятых людей писать слово в слово.
— Да, так и нужно, конечно.
Преосвященный задумался, минуты три молчал, и потом с грустью сказал: «Да, действительно мы виноваты, что посылаем таких на священнические должности! Но чем виноваты несчастные дети!... Жена Архангельского пришла ко мне с кучею детей, упала в ноги и навзрыд плакала, что она с детьми умирает с голоду. Сам Архангельский поклялся мне, что он пить не будет. Я, конечно, не поверил ему, но детей пожалел».
Оба, Троицкий и Архангельский, были запрещены в священнослужении и удалены от должностей. Троицкий получил место в моём округе, в с. Увеке, чрез год убежал к раскольникам и теперь живёт на Дону у казаков.
В одно время, летом, в Увек приехали четыре казака, на тройке хороших коней, в хорошем экипаже, дня четыре с Троицким пьянствовали и потом, ночью, все пропали. Где теперь Архангельский, — не знаю. Раскольники укоряли отцом Иваном православных, и сами же увезли его к себе.