О боже, к печке! Я постучал в дверь, умоляя пустить к теплу, но дом молчал. Я, как лис, ходил вокруг дома, мурлыкал на всякие лады, щелкал соловьем, но дом молчал. Теперь, когда всюду полно ильпов, вряд ли кто ночью впустит. Тогда, рискуя головой, открыл одно окно и сунулся внутрь. Внутри было тихо и очень тепло. Я залез наполовину и чуть не уснул прямо на подоконнике. В доме не было ни души. Часы на стене показывали двенадцать. Я подумал, если в такое время никого нет, значит, до утра нечего бояться. В кухне над плитой висели симпатичные окорока, в котле обнаружил картошку. Я поужинал, разделся и лег в одну из кроватей в спальне, чтобы культурно выспаться.
Разбудил меня сон. Я видел во сне, что меня схватили какие-то люди и собираются резать. Проснувшись, услышал голоса людей, доносившиеся из кухни, где на столе – остатки моего пиршества. Одеваться было некогда, но что же предпринять? Что сказать хозяевам? Кто-то пошел в спальню. Натянув на голову одеяло, я притворно захрапел. Вошедший зажег спичку и подошел, по-видимому, к столику, стоящему у окна, через которое я проник в дом. По шагам я понял, что это мужчина. Он зажег еще одну спичку, зазвенело стекло. Я сообразил, что он зажигает лампу-керосинку. Ее я, влезая в дом, тоже заметил на столе. Тут еще кто-то вошел в спальню.
– Ужасная погода, – проговорил удивительно знакомый женский голос и, запнувшись, перешел на шепот: – Рейн, кто это… у нас спит?
Слово «спит» она сказала уже совсем тихо. Последовала пауза. Я слышал лишь их дыхание. Видимо, мужчина, пойдя в спальню, не сразу меня заметил. «Где я слышал этот голос?» – пытался я сообразить, сжимая рукоятку своего финского ножа.
– Не знаю, – прозвучал неуверенный ответ мужчины и вопрос: – Как он вошел в дом? – Он тоже говорил очень тихо.
– Что же теперь делать? – спросила женщина шепотом.
Опять последовала пауза. Затем мужчина еле слышно что-то сказал, и я слышал, как он тихо-тихо ушел в кухню. Я мигом откинул одеяло и поднял нож. Женщина закричала и попятилась в угол. .Из кухни с двустволкой в руках ворвался широкоплечий мужчина.
– Брось это! – закричал он, направив на меня двустволку.
В это время вскрикнула женщина:
– Ахто! Да это же Ахто, о господи!
Я узнал в женщине Лиль Кеза. Мужчина молча разглядывал меня.
– Как ты сюда попал? – спросила Лиль.
Я рассказал, одеваясь, как заблудился, как нашел этот дом и как вошел. Мужчина все молчал.
– Где ты был эти годы? – снова заговорила Лиль. – Где твоя мать, знаешь ли ты что-нибудь об отце?
Я сказал, что отца нет, что его убили коммунисты, а мама…
– Отца твоего убили не коммунисты, – сказала Лиль, – он умер в больнице и похоронен на кладбище Тырватласкма.
Я смотрел на Лиль, она была совершенно серьезна, да и чего бы ради ей шутить? Но я не мог в это поверить. Ведь Орас точно знает, что отца расстреляли. Он рассказывал, будто отца задержали раненного, увезли в Таллин, в тюрьму, а затем расстреляли.
– Кто тебе сказал? – спросил мужчина, глядя на меня испытующе. – Кто тебе говорил про коммунистов?
Я рассказал про Ораса. Мужчина закурил, а когда я кончил, бросил недокуренную папиросу и заговорил: оказывается, он дезертировал из легиона, пробрался на остров и прятался в лесах. В этот период и познакомился с Лиль, которая жила в деревне Похла, в том самом доме, где мы сейчас разговариваем. Он поселился у Лиль и жил здесь до конца войны. Когда кончилась война, явился в милицию и рассказал о себе. Ничего плохого он никому не сделал: был мобилизован, был на фронте, ушел с фронта, прятался от немцев. Ну и простили его. С тех пор они с Лиль живут в этом доме. А Лести теперь у бабушки.
Осенью 1944 года в их доме появился отец. Он скрывался в лесах. Было объяснение по поводу Лиль (об этом мужчина не стал распространяться). После этого отец ушел от них. Он вернулся к ним еще лишь один раз, последний раз, глубокой осенью, тяжело раненный и попросил отвезти его в больницу.
Мужчина сам на телеге отвез отца в город. По дороге отец рассказал ему, что находился в лесу с компанией Роосла, что это бандиты, грабящие население, предающие Эстонию. Оказывается, группа эта из-за каких-то разногласий распалась на две враждующие части, которые в один прекрасный день перестреляли друг друга. В отца стрелял Роосла. Лиль и этот мужчина запомнили имя Роосла по рассказам отца.
– А мать твою, брата и сестру отец увез на полуостров Сырве, откуда они двинулись в Швецию. Он хотел и Лиль увезти, вернулся за ней, не нашел (она жила в деревне), а когда нашел, было поздно, да и Лиль… уже не поехала бы. Вот он и остался в лесах, – закончил мужчина свой рассказ.
Я вспомнил слова Ораса: «За отца мстить надо!..»
Утром, перед рассветом, я пришел в город. Город еще спал. На улице Кывер была тишина. Орас, как всегда, был один. Он не удивился моему неожиданному приходу, стал расспрашивать о делах. Не ответив, я спросил, откуда ему известно, что отца убили чекисты. Этому неожиданному вопросу он уже удивился и сказал, что тут и знать-то нечего, отца, мол, забрали, а у чекиста один конец и что в общем сейчас не время об этом говорить. Я не стал слушать дальше и ударил его ножом. Он упал, но лежа ударил меня ногой в живот, теперь я упал, получил чем-то тяжелым удар по голове и потерял сознание.
Сколько пролежал – не знаю. Когда пришел в себя, было уже совсем светло. Я лежал в крови, голову ломило. Ораса не было. Он, вероятно, подумал, что убил меня, и ушел, чтобы не возвращаться. Я нашел бутылку водки, вылил себе на голову, а голову обмотал простыней. Затем лег и вскоре, несмотря на боль, уснул. Проснулся я вечером, когда было уже темно. Вернувшись к «апостолам», я рассказал им все, хотя не сомневался, что они присутствовали, когда Орас стрелял в отца. Я им не прощаю, но считаю, что они передо мной не так виноваты, как Орас. К тому же они мне нужны: ведь они собираются уходить из Советского Союза, и я не хочу здесь оставаться. А главное, мне некуда деваться – в Сибири ведь холодно.
«Апостолы» за последнее время со мной очень подружились, и я знаю кое-кто из них «Христа» не очень почитает. Притом я тоже им нужен, может быть, даже больше, чем Орас. Ведь это я весной, когда они вынуждены были отсиживаться в лесах Тырватласкмы, по колени в холодной воде, по разливам и болотам десятки километров отмеривал каждый день, доставая им продукты, ходил в разведку, поддерживал связь с нужными людьми. Я знаю, «апостолы» меня в обиду не дадут, я им нужен.
С тех пор уже прошло много времени, а Орас не явился, о нем ничего не слышно. Скоро, наверное, отправимся в плавание. Однако я понял, почему отец назвал их бандитами, предающими Эстонию. Они жадные, им действительно нет дела до Эстонии, до эстонцев. Им безразлично, кого ограбить или убить: коммунисты – не коммунисты, эстонцы или русские – все равно, были бы драгоценности – кольца, браслеты, часы…
Вчера, например, Ян Коротыш притащил какую-то картину, говорит – дорогая, знаменитого, мол, художника. Можно подумать, большой ценитель искусства… Интересно только, откуда он ее притащил и кого из-за нее убил. Он свернул полотно трубочкой, в трубочку насыпал горсть золотых царских пятирублевок, запихал туда маленькие дамские часики и еще что-то, я только не разобрал что. Я и не стремлюсь подглядывать, просто так получается, что я все вижу, хотя все они стараются прятать свои ценности друг от друга. Я знаю, что у Ораса в чемоданах тоже целые богатства. По-моему, он из-за них и в лес не пришел, боится, что его свои же ограбят. А Рудис, который до сих пор не хочет расстаться с лейтенантской формой и Железным крестом, говорит, что непременно обзаведется в Швеции магазином, ему, мол, наплевать, что у отца хутор отняли.
Все мечтают разбогатеть, сделать бизнес. Один только Кальм ходит в миллионы раз залатанных штанах. И никаких – это я точно знаю – ценностей у него нет. И всегда молчит, мрачный, лишь дымит трубкой. Остальные над ним насмехаются, говорят, что во всем имя виновато (Кальм по-эстонски – могила). Но он мне нравится. У него никого нет, ни жены, ни детей – погибли от бомбы. Я спросил, что он будет делать в Швеции. Кальм сказал: «Работать». Он был мобилизован в легион, а когда война кончилась, вернулся на остров и начал работать на хуторе. Но из-за одной девушки Кальм убил своего соседа. И пошел после этого в лес. Мне кажется, если бы не это – он бы никуда из Эстонии не уехал.