Выбрать главу

– Вот тебе кусок, киса, – говорит он ей и подает деньги. – Купи лотерейку, глядишь, повезет и сразу миллионершей станешь.

Он тут же встал и ушел, даже не познакомившись с этой красоткой. Правильно, какое же это было бы благородство, если потом знакомство и тому подобное.

– Ты бы видел ее глаза… – закончил свой рассказ.

Деньги нам достаются нелегко, но все-таки Реcт молодец.

После этого через несколько дней он прибежал с такой же дурацкой ухмылочкой.

– Опять благородство какое-нибудь совершил? – поинтересовался я.

– Я ее видел. Понимаешь? Стоит автобус, и я стою на остановке. Вижу, какая-то красотка через окно меня рассматривает. Так и прилипла к стеклу. Я ее сразу узнал, и она меня тоже, выйти хотела, но автобус уехал.

Рассказывая это, Реcт был похож на ненормального, видно, загорелся парень. Только сегодня его погасили. Случилось это на Пирита, где он отдыхал после трудов праведных, купался, загорал.

Слышит вдруг Реcт – кто-то кричит. Видит – в воде барахтается мальчик. Миг – и он под водой. Реcт ныряет, хватает его, вытаскивает. Мальчик – как тряпка. Реcт перевернул его, надавил на живот, уложил на песок и давай делать искусственное дыхание, как полагается, по всем правилам. Собрались люди, пришла медсестра. Реcт работает, воображает себя героем. Сестра подходит, щупает пульс, слушает сердце и говорит:

– Он мертв.

– Как?! Не может быть! – кричит Реcт и давай опять делать искусственное дыхание.

Никакого толку. A cecтpa кричит:

– Он мертв! Не старайтесь!

Peст наклонился к губам мальчика и дует, того и гляди лопнет сам. Никакого результата. И опять Реcт работает, а сестра ему мешает: шипит, ругает.

– Несите теплую воду! – заревел тогда Рест.

Кто-то куда-то побежал, принесли ведро теплой воды Peст вылил воду на утопленника и опять начал делать искусственное дыхание. Люди вокруг наблюдают, что-то подсказывают, сестра молчит. Мальчик открыл глаза.

– С чем тебя и поздравляю, – сказал Рест, поднялся, подошел к сестре и дал ей пощечину. – Дрянь!

– Вот видишь, я ей дал по морде, – Рест удрученно смотрел на меня.

Я ничего не сказал.

– А сестра была… она, – сказал Рест, опустив голову.

Тетрадь восьмая

Год 1954

Какое сегодня число? Думал, думал, и рука наконец вывела цифру 22. Только она это вывела, подошли два парня и уселись рядом. Они, оказывается, блатные – слышу жаргон. Везет мне на них, куда бы я ни шел, везде на них натыкаюсь. Я тоже заговорил на том же наречии. Парни – им было лет по тридцать пять – с интересом и с некоторым подозрением посмотрели на меня, почему-то вдруг встали и быстро ушли. Я понял: они хоть на жаргоне, но говорили, кажется, о работе, о делах на производстве, а я с ними заговорил как вор, как бродяга. Я с ними заговорил как с блатными, а они-то уже, оказывается, «завязали», они уже люди, и, хотя говорят на жаргоне в силу привычки, меня, блатного, они знать не хотят. Что же, дело ваше…

А почему моя рука так непослушно вывела цифру 22? Ладно, кривить не стану: потому что я пьян в стельку. А почему я пьян? А потому что меня пробрал жесточайший понос, а с поносом шутки плохи, его сопровождают жуткие боли. Вертелся я, вертелся, мучился, потом купил пол-литра водки и залпом выпил. Боли сразу исчезли, относительно поноса еще не знаю. Только и зрение стало что-то плохое: писать могу, только если зажмурю один глаз, а обоими ничего не вижу – бумага расплывается на целый квадратный километр, буквы кажутся с четырехэтажный дом.

Сейчас, задрав нос к солнцу, я призадумался и тут же ощутил, что кто-то уселся рядом. Посмотрел, сидят какие-то двое, видимо научные сотрудники; они что-то говорят, кажется по-научному, слова непонятные. Завидно мне: живут люди, знают свое дело, свою науку, а я около них сижу, на них, зажмурив один глаз, смотрю, слушаю их жаргон и ничего не понимаю. Хотелось бы с ними поговорить, но вряд ли меня будут слушать, такого пьяного, – не стоит. И все же спросил: какую науку они изучают? Они зашмыгали носами, видно, запах водки учуяли, и, не ответив, спросили меня, кто я такой.

– Я простой бродяга, – сказал я, – и у меня понос.

Они ушли. Тут же присел человек в черном костюме, с черным галстуком, в черном берете, худой. Кто такой? Черт его знает. А по левой стороне, оказывается, сидела девушка, красавица, вот она встала и ушла. А я ее и не заметил, вот до чего залил глаза. Холодно стало, надо уйти. Но, ей-богу, не знаю, где я сейчас нахожусь…

* * *

Ведь бывает же такое… Ни о чем не подозревая, стоишь себе с приятелями, глубокомысленно созерцаешь янтарное пиво, убывающее в твоей кружке, улыбки на небритых физиономиях приятелей и собак, ведущих какие-то свои переговоры за пивным ларьком, который не переставая по очереди подпирают лапами (говорят, у собак это вошло в моду после того, как где-то на какую-то из них упал забор); твой приятель, с кем ты пять минут тому назад познакомился, заканчивает анекдот, и ты открываешь рот, чтобы как следует посмеяться, хотя анекдот и не понял, а вместо того закричишь от испуга и боли тоже, потому что тебя вдруг бабахнули чем-то по голове. Вот здорово!.. И бывает же такое…

Когда этот жест совершился – засмеялись приятели, потому что этим приятелишкам всегда смешно, когда кто-нибудь шлепнется в лужу или стукнется лбом о столб, или брюки порвет на себе нечаянно. «Только пошли мы, – смакуют они, – и он тут ка-ак стукнется…» Или: «Только мы это… э… пропустили, закусили и пошли… а он ка-ак шлепнется… Го-го-го, го-го-ro…» Им всегда смешно. А тут целая сенсация. Стукнули по голове. Ого-го-ro! Причем чем стукнули? Старым дырявым ведром. Им так весело, они так заразительно ржут, что вместо того, чтобы как следует дать по зубам тому, кто к тебе так неуважительно отнесся, тоже засмеешься и, словно это и в самом деле занятно, как будто между прочим, не переставая снисходительно смеяться, поинтересуешься, за что тебе такая милость. А вот теперь уже не до смеха.

Перед тобой стоит разъяренный дьявол в образе базарного дворника – здоровенный двухметровый верзила лет пятидесяти.

– Не-е… не-е знаешь! – ревет он изумительно нежным голосом, которому позавидовал бы северный медведь, и… ба-бах – ведро второй раз, еще с большего размаха, опускается на мою голову. Да, да – на мою! Это именно меня на таллинском базаре стукнули по голове этим недостойным предметом. Пока я соображал, смеяться ли мне дальше или как, старик готовился третий раз проделать этот номер для потехи собравшихся зевак, и мне с трудом удалось укротить это свирепое явление в старом залатанном фартуке, отняв у него порядком помятое о мою голову ведро.

– Где мое ведерко? – проревел он.

Какое ведро? Что это он несет?

– Новое! – кричит он. – Куда ты, собачий сын, его девал?!

Я уже не обращаю внимания на неуважительный тон и пропускаю мимо ушей оскорбление, изобразив одну из самых ласковых улыбок, молю его объяснить, в чем дело. Тут наконец и приятели, насмеявшись досыта, поспешили на помощь – старику подали кружку с пивом. Он смягчился и, прежде чем пригубить подношение, произнёс:

– Сказал мне тут один, что это ты ведро забрал, а я горяч малость… Но какая же стерва стащила ведро?!.

Кто ему сказал это?

Опустошив несколькими здоровенными глотками кружку, он, все еще подозрительно на меня глядя, сказал:

– Да вот был он тут, – старик обернулся, поискал кого-то взглядом в толпе, – такой маленький, пузатенький, с носом этаким… – он изобразил рукой, какой нос у того. – Ведь вот стерва, дали мне утром совсем новое ведро, тут я его на минутку поставил, отвернулся, а потом гляжу – стоит это… – показал на старое. – И потом тот, с носом, подошел и на тебя показал. «Это, – говорит, – он стянул». А я ведь горяч… Но ты, если не брал, извини…

Это, конечно, Проныра… Отомстил за вчерашнее.

Вчера вечером мы съездили с ним в деревню к одной нашей знакомой. По дороге не могли никак решить проблему треугольника: нас ведь двое, а знакомая одна. Зато, не дойдя до дома знакомой, я решил проблему «дерева и собаки».