На четвертый день моего пребывания в сельском хозяйстве, когда я занимался во дворе полезным делом, то есть поил домашнюю скотину – кошку, во двор зашли несколько человек в синих фуражках. Они меня сразу не заметили и спросили Роози, которая вышла им навстречу, не у нее ли находится молодой человек «с большими ушами…». Смываться было поздно, и я выставил мои музыкальные уши на обозрение.
Затем меня поселили в Тырваском отделении милиции в маленькой каморке. Заботливая Роози снабдила меня продуктами, но все равно было тошно. На третий день моего пребывания в гостях у милиции со мной беседовал представитель уголовного розыска из Таллина. Было видно, я им очень понравился, вплоть до того, что они были не прочь оставить меня навсегда у себя. Выяснилось, что милицию интересует некий Сула и ей известно, что я с Сула знаком.
Это действительно так. Я эту дичность как-то мимоходом узнал, но мне она показалась противной: начав с бегов от алиментов, Сула со временем совершил другие преступления: избил и изнасиловал какую-то женщину, украл свинью и наделал много еще всяких гадостей; теперь он скрывается – уже третий год. Человек этот по натуре грязный, трусливый, и где он или что с ним – я совершенно не знаю. Знал же я его вообще четыре дня, но, по-видимому, о них-то и было известно милиции. В милиции откуда-то имелись сведения, по которым Сула выглядел крупным преступником, организатором с большим влиянием в уголовном мире, этакой акулой… На самом деле он своей тени боится, а уж влиянием не пользуется даже у сельских собак. Но я об этом (предвидя продолжение) промолчал. И не ошибся – оно последовало.
Имею задание: найти Сула. Через три недели должен буду находиться в Вильянди на условленном месте – для отчета о своих действиях.
Буду ли я искать Сула? Не собираюсь. Но от милиции я и на этот раз ушел.
Год 1955
Был на родине и разыскал Арно. Я не видел его с того памятного дня, когда пять лет назад оставил у него свою записную книжку. Он женат на хорошенькой (по моему разумению) женщине, имеет потомков – двух сопливых мальчишек. Но жить ему скучно… Никакого, мол, удовольствия от жизни: целый день работает, придет домой усталый, измученный, а тут визг, шум, заботы одна за другой; не жизнь – каторга.
Мне, конечно, трудно судить, в чем там дело, но, наверное, он поспешил жениться. Ну что мог он знать в восемнадцать лет? Забрал я свою книжку и уехал.
Новый, 1955 год встретил истинно по-волчьи. Попался в Выруском районе истребителям и еле унес ноги. Они гнались за мной на лошадях, а я, упав, вывихнул ногу. Но все-таки ушел в лес и здесь провалился в старый песчаный карьер. К счастью, в лес меня искать не пошли, и ночью я из этого карьера вылез. Но вылез уже в 1955 году. Остаток ночи провел в коридоре одного человеческого жилья, среди юрких и любознательных мышей. Сегодня поеду в Кохтла.
Совершая ночной обход в одной из гостиниц Кохтла, я наткнулся на личность, которая очень нуждалась в деньгах, потому что кто-то из моих коллег опередил меня. Когда я зашел в его спальню, мне казалось, что он, как все нормальные люди в это время (было два часа ночи), спит, но не успел я осмотреться, как он заговорил. Он, конечно, безошибочно угадал, зачем я его в такой час навестил и что я за птица, и сообщил мне следующее: в Кохтла он впервые, деньги потерял или их украли (разумеется, украли, кошельки в Кохтла не теряются, их крадут. Это понятно всякому, кто знает, сколько в Кохтла золотых карманщиков), и он теперь не знает, как ему ехать домой, а также как им с беременной женой дожить до следующей зарплаты. Раздобыть денег иначе, как заработать, он не умеет.
– Итак, кроме старых часов и штанов, нет ничего… – закончил он.
Я присел на пол у его кровати. Мы познакомились. Он и его жена – гитаристы, работают в каком-то театре. Он держался спокойно и весьма миролюбиво, но было видно, что он, хотя и не очень обеспечен, относится к тем людям, которые вряд ли знаются с представителями моего ремесла. В его разговоре были ирония, любопытство и отчаяние. Я понял, что с деньгами у него в самом деле худо. Он шутил, пытаясь казаться бодрым, но ему было не до шуток. Он рассказал о своей жене, о работе. Я – о своей работе, о том, что тоже очень люблю музыку.
– Скажи, у тебя никогда не бывает угрызений совести? – спросил он.
Я признался, что бывает, и рассказал о своих двух системах и о третьей, которую бросил.
– Ну, это робингудовщина, – протянул он. – А почему ты должен так жить? – спросил он опять. – Разве тебе нравится такая жизнь?
Чудак человек! Кому же нравится такая жизнь? А впрочем, когда-то эта жизнь мне действительно нравилась, ведь я же ушел из дома искать приключений… Только какие же это, к черту, приключения? Это даже не приключения, просто живет человек, прячется от всех и всего. А во имя чего? Надоели мне они. И получается, что когда-то я их искал, а теперь вроде они меня ищут…
Странно, никогда об этом не думал, но вот зашел в этот номер, нашел этого человека, и вот здесь, на полу, ночью, появились такие мысли, какие никогда раньше не приходили в голову. Я подумал: чего, собственно, я здесь сижу? Я, конечно, давно знаю, что мне не следовало бы бежать из дому. И из лагеря я не должен был бежать. Но если бы я не бежал из лагеря, значит, пришлось бы отсидеть девять лет! За это время и горбатым можно сделаться. Только если бы я не совершал побегов раньше, наверное, сидеть бы мне пришлось меньше. Опять «если бы»!..
Если бы не было Пинкертона – я не убежал бы из дому. Если бы не было войны – я не убежал бы в Германию, если бы я не убежал – я не расстался бы с мамой и не попал бы к «лесным братьям», если бы не попал к «лесным братьям», не сидел бы ни в тюрьме, ни здесь на полу… Так нравится ли мне эта жизнь?
Нет. Но что же мне делать, раз уже нельзя вычеркнуть все эти «если бы»? Если я сейчас появлюсь в милиции, мне придется сидеть в лагере не девять лет, а, наверно, больше. А как же тогда Сирье? Она, правда, говорит, что будет ждать всегда, что бы ни случилось.
Но разве она понимает, что значит ждать десять лет? И разве она представляет себе, кого она дождется через десять лет? А потом, если она не дождется… значит, я ее больше никогда не увижу? Всё так сложно.
Незаметно мы просидели почти до утра, пока я не спохватился, что мне, наверное, полезно будет исчезнуть, ведь я уже успел побывать и в других спальнях. Предложил ему свою помощь, которую он принял. На том расстались.
Но вот меня занимает вопрос: должен был он принять от меня деньги или нет?!
С одной стороны, он честный человек, не укравший за всю жизнь ни копейки. С другой – жена у него беременна, у него не осталось ни грошa и он в чужом городе.
Как бы поступил я на его места? Я пытался представить себя инженером, артистом – все равно, не укравшим за свою жизнь ни копейки… И… не получилось. Я чувствовал себя странно и на вопрос, что бы сделал, оказавшись сам в подобном положении, будучи при этом честным человеком, – не ответил. Просто решил: «Что-нибудь сообразил бы».
Воровство – дело, конечно, рискованное и трудное. Но и работа тоже… всякая бывает. Не все люди профессора, директора и не все рабы денег своих. Этот гитарист несчастный наверняка кое-как концы с концами сводит, и хоть работа его – не мешки таскать, он тоже ничего больше не умеет, и отними у него деньги, что он за дело свое получает, – задохнется, как рыба, вынутая из воды.
Но постой! Я же просил его, чтобы он мне что-нибудь посоветовал. Он ничего не посоветовал. Может, он принял от меня деньги как от человека?..
Очень все сложно, черт побери!
В этой квартире я был по наколке. Мне сказали, что там есть деньги. По пожарной лестнице поднялся на четвертый этаж и взобрался на балкон. Была ночь, накрапывал дождь. Я снял стекло, открыл дверь и вошел. В квартире было тихо, тепло, темно. Осмотрел все углы – денег нет. Прошел в спальню – спящие женщины, не разобрал какие. Две кровати, две женщины. Полез под кровать, пощупал матрацы снизу – ничего не оказалось. Вылезая из-под кровати, увидел обувь – женские туфли, старые, стоптанные, и детские, тоже старые. У состоятельных людей перед кроватью лежат комнатные тапочки, а здесь – старые башмаки… В маленькой тумбочке нашел восемь рублей и мелочь… Разве это деньги? Положил на место. Пошел на кухню, увидел на столе письмо.