Дзи ей верил.
Дзи ел, пусть и самочувствие сходило на нет всё равно.
Они много двигались, переходили от одного места к другому, спали помалу и урывками, и следующим, что подвело, были ноги — Дзи сделалось трудно столько ходить, в лодыжках что-то постоянно щелкало, кости ныли и болели изнутри, как у старика, потом начали подгибаться колени. Он держался, притворялся и ничего Кейко не рассказывал, хотя видел, чувствовал, знал, что ей и без того всё известно: Ёкай стала с ним строже, обращалась меньше, всё больше усаживала где-нибудь и велела ждать, пока делала, что сделать было нужно, сама, после чего возвращалась, садилась рядом и долго-долго молчала, глядя куда-то в спрятанную от глаз Дзи высь, и в прорезях ее отливало сгустившимся сквозняком что-то, чего увидеть ему было не дано.
Постепенно Дзи научился замечать и то, что прежде от него так пространно ускользало: деревья в этом месте отращивали слух, как иные — волосы, из камней прорезались, тревожливо постукивая, болтающие на немом языке врановы клювы, болотное дубьё прятало по дуплам синюшные жильные руки, украденные у старых утопленников, а воздух давил на плечи так, что лишь чудом не лопалась голова.
Место это не жаловало никого, кто не был так же наполовину мертв, и силы в Дзи — истончающиеся, сыреющие, обескураженно-худеющие — покидали тело дрожащими скользкими рыбёшками, испуганно взметающимися к отражению поднебесного черного сквозняка.
Дзи думал, что помнил, будто никаких гор у этого побережья еще недавно не существовало — равно, впрочем, как и самого побережья, — но теперь они с Кейко вновь вернулись сюда, и к небу, точно очередной лес, со всех сторон стремились и струились высокие, тонкие, как шпили или колосья, ершисто-острые на отроги скалы.
Цвета они были мрачного, серого, словно покрытого толстым слоем жженого пепельного праха; на вершинах прах чуть светлел, обозначая, наверное, снег, но снега, как сказала однажды Кейко, на этой стороне не встречалось, да и Дзи догадывался, что скалы эти были такими же, как и всё остальное: казались огромными, долгими и почти непреодолимыми, а если начать взбираться — можно очутиться на ином краю всего за один хромающий шаг.
Внизу, у каменного подножия, колосилась черными лентами какая-то рощица, похожая на оскопленную пасть волчьего зверя: космы колючих ветвей извивались без ветра, тянулись вверх и тут же вжимались назад, и из их глухоты время от времени выпархивали со скрипучими криками такие же черные птицы — пролетали над головой, широко раскинув крылья, а после, повернув обратно, бросались и бились о воду, распадаясь на ворох омываемой волнами листвы.
Вроде бы в прошлый раз тут действительно было поле, а теперь Дзи сидел на бережке, чуть-чуть окунаясь в прохладную серую воду, трогал ладонями белеющую шершавую пену и с привычной рассеянностью смотрел, как по воде, будто тот самый краснорогий конелень, бродила помрачневшая, ссутулившаяся Кейко, носящая в руках большое, отливающее серебром и бирюзой, зеркало.
Дзи старался сидеть тихо, сдерживать дерущий горло сиплый хрип, словно бы тот от этого мог прекратить его мучить, но порой ничего не выходило, кашель пробивался наружу, рот искажался болезненной гримасой, резкие картавые звуки оглушали всю мгновенно замирающую округу, и Ёкай застывала в воде полусогнутая, с потемневшими хвостами и огненными волосами, шевелящимися, словно кудри расцветшего миндального дерева.
Крысы на ее спине, встревоженно повизгивая и повязывая узлами голые хвосты, юрко ныряли в соломенную накидку, высовывая лишь взъерошенные белесые усы.
Несколько мгновений лисица так стояла, небесный туман мерк, наливаясь жидким болотным илом, Дзи немотно себя проклинал, отворачивался, с отвращением к себе самому кусал губы, но не говорил ничего. Кейко не говорила ничего тоже: в сторону его не смотрела, прижимала к макушке уши и, согнувшись ниже, просто погружала под поверхность воды свое зеркало, принимаясь тем, как ситом, туда и сюда водить, что-то невидимое и необъяснимое процеживая.
Дзи, долго-долго за этим наблюдающий, мучающийся тишиной, беспокойством, одиночеством и той стеной, что с каждым днем выше да крепче выстраивалась между ними, в конце концов не выдержал, нарушил негласное, спросил:
— Что ты такое делаешь, Кейко?
Он очень боялся, что она не ответит: всё, что происходило кругом, интересовало его точно так же, как раньше, только если тогда вспыльчивая, странная, смешная, в чем-то пугающая лисья девочка — охотно или не очень — поясняла ему то и это, приоткрывая завесу обычно скрытого для людских сердец мира, то теперь делала это редко, говорила мало, на вопросы либо молчала, либо вышептывала пустозвучные сорокопутовы песни, либо и вовсе игнорировала.
Сейчас, правда, обернулась, поглядела отливающими знакомой храмовой чернотой прорезями, наградила тем чувством, что запрыгнуло на грудь, вгрызлось, прокусило себе нору и зажглось страшнее давшей всходы крапивы, и, вернувшись к полосканию серебряного зеркала, сказала:
— Собираю свет.
Дзи, пообдумывав это с пригоршню секунд, нахмурился: чего здесь точно не водилось — так это света; воздух налипал темный, горы растворялись в чадящем горьком смоге, со всех углов сползалась, щеря пасти, вранова чернь.
— Свет?.. Какой свет?
— Лунный, — послышалось шепотливое, прохладное, твердое, неприятно резанувшее: так говорят, когда встречных вопросов слышать не хотят и заранее об этом предупреждают, но Дзи сдержаться не смог опять. Тем более что и лисий ответ, и его собственный вопрос столько времени не оставляли в покое, разливаясь запахом предмогильной, как розмарин, тайны.
— Но небо же… то есть тут и неба ведь… нет… Хотя я понимаю, всегда понимал, что, должно быть, это только для меня так. И ты его… видишь. Небо. И луну. И солнце. Я просто… — он попытался собраться с мыслями, но мысли расползались, разбегались, как играющие в листве маленькие кодамы, и забыл он то, что просилось спросить, быстро: чувствовал лишь, как оно бессильно и подшкурно скреблось внутри, да и всё. — Эй… объясни мне хотя бы, Кейко… почему оно так происходит…? Почему я, сколько ни смотрю туда и ни напрягаю глаз, вижу один темный туман да это странное… что-то… не знаю, правда, что… но оно там, за туманом, постоянно… как будто катается…
Он бы понял и принял, скажи она, что он просто слишком для этого края чужой, слишком живой, слишком слепой, какой угодно еще не такой. Он бы правда, с рукой под сердцем и с душой на алтаре, это понял и принял, но…
Ёкай, даже не повернув к нему лица, молчала.
Молчала, горбилась всё тем же встревоженным миндальным деревцем, поджимала уши и хвосты и, процеживая да отлавливая в зеркальную гладь недоступный для него поднебесный свет, всё дальше и дальше уходила по перловым шелестящим волнам по иную сторону резко пробудившейся, заштормившей да разделившей пополам пограничницы-реки.
— Они тоже не могут увидеть ее, — тем же вечером — Дзи, по крайней мере, решил, что это был вечер, хотя точно сказать не мог из-за постоянно сопровождающей темени — сказала ему Кейко, тоненькой рыженькой ольхой обосновавшаяся на клонящемся к воде холмовом обрыве.
— Кто?.. — сонно откликнулся Дзи, разместившийся на той же возвышенности, но только на вершине: уселся не без лисьей помощи под оголенными потреснутыми валунами, попросил трубку, получил отказ и, расстроенно закутавшись в отданную Ёкаем соломенную накидку, принялся то дремать, то просыпаться, слепо оглядываться кругом да глухо, в кулак, кашлять.
Он видел, что Кейко снова кого-то подкармливала, но кого и каким образом — разобрать не смог: та стояла к нему спиной, погружаясь носками ног в воду — холодную, прозрачную, отшлифованно-гладкую, но тоже темную, — и, наклоняясь, вытаскивала что-то из глубины серебряного зеркала, горстями ссыпая — или сливая — это огромным белым тварям, что плавали, почти полностью скрываясь под водой, рядом на отмели.