Вероятно, это были рыбы — возможно, даже сомы, — но точно у Дзи не выходило разглядеть и этого: по вытянутым фигурам и белесым пятнам горбатых спин с парусными плавниками определить было невозможно, изредка выбивающиеся усы ничего наверняка не разъясняли, а спрашивать у Кейко не находилось сил — кашель отбирал весь голос, а Ёкай, скорее всего, опять бы оставила его без ответа.
— Они, — со своего места Дзи увидел хотя бы то, как мотнулись туда и сюда, будто маленькие телячьи рожки, рыжие треугольные уши — Кейко кивком указала на белых молчаливых рыбин. — Однажды они случайно заплыли из своих привычных рек да морей, более близких вам, сюда, заблудились, не сумели отыскать обратной дороги и… в каком-то смысле, я думаю, умерли. Да не совсем так, как ты представляешь. Умерли не телом, а чем-то, что под телом спрятано… Они рассказали мне, что перед кончиной долго искали ее: луну, по которой смогли бы выбраться и вернуться в родные воды, но здешнюю луну не увидеть глазами живых, господин Дзи. Так и повелось: сильное желание возвратиться домой не дало им сгинуть бесследно и превратило в то, во что превратило, наложив поверху и свое проклятие. С тех самых пор они могут кормиться только светом своей луны, которой в этих местах никогда не было и не будет…
Дзи, внезапно получивший ответ на тот вопрос, который был с ним всегда и который, как успелось поверить, так же навсегда останется загадкой, оказался слишком занят его осознанием и обмыслением, а потому остался молчать, хоть и спросить кое-что еще, конечно, хотел.
Кейко, то ли знающая это, то ли не знающая, а объяснить решившая просто так, по своим собственным причинам и прихотям, вновь окунула руки в зеркальную гладь, вылила странной светящейся жижи в воду, присела на колени, потрогала чей-то спинной гребень и, не оборачиваясь, продолжила:
— Теперь-то луну — здешнюю луну — они видят, да вовсе не она им нужна. Но ничего поделать они с этим не могут… Но я — могу.
— Так то, чем ты занималась недавно… — охрившим до промозглой стыли голосом выкашлял Дзи, устало выдыхая на посиневшие до весенних оттепелей кисти. — Получается, ты собирала пищу… для них…? Хоть я и не понимаю совсем, как… как можно поймать лунный свет и как… что… как же ты… они…
Связать мысли становилось сложнее с каждым днем, с каждым несуществующим здесь часом, и Ёкай, понимающая и это, повторно кивнула.
Похранила безголосую тишину, погладила следующую высунувшуюся рыбину, оплела вокруг своих ног два из трех хвостов и, заметно понурив плечи, прошелестела чуждым лисьим напевом — печально-бумажным, как умирающая к ноябрю трава:
— Я открыла этот фокус еще тогда, когда была маленькой. Твой и мой миры сообщаются между собой, но делают это посредством отражений. Искаженных в чем-то отражений. Зеркало, которое ты видишь — принадлежит миру твоему. Однажды я забрала его у одной забредшей в лес девочки в обмен на несколько перьев тех птиц, которых ей никогда в своем мире не увидеть. И оказалось, что если погрузить ваше зеркало в нашу воду, ловя отражение здешней луны — свет получится почти тем, к которому ты привык. Тамошним. Как будто человеческое зеркало смотрит человеческими глазами и так же, как и они, не может увидеть того, что им не предназначается. Вот и показывает самую обыкновенную желтую луну да самый обыкновенный белый свет. И этим-то светом я и кормлю застрявших между нашими мирами рыб…
Пока Дзи постигал это, складывая одно с другим в крохотную разнобокую коробочку, отвлекался на продирающий кашель, несущий привкус солончаковой крови, прикрывал от утомленности глаза и снова и снова думал — Кейко закончила с рыбьей кормежкой и, незамеченная, выросла с ним рядом.
Встала возле правой руки, постояла так, опустила руку собственную, притрагиваясь кончиками всегда холодных и белых пальцев, когти на которых то появлялись, то исчезали, к истончившимся, что мышиное сено, волосам…
А потом, пронзив навылет дыханием зимнего серау, закупорившим сосуды и свернувшим в ледивое крошево кровь, тихо, но жестоко спросила:
— Скажи мне, господин Дзи… Ты всё еще веришь в то, что говорил, когда сюда пришел? Веришь, что это — и есть твоя судьба, от которой ты уйти не сможешь, даже если захочешь со всех ног от нее бежать? Веришь… ли?
Глубоко внутри Дзи, чьи веки, дрогнув, опали ресницами на щеки, отказываясь подниматься и смотреть, знал, что вопрос этот скоро придет. Чувствовал его, незаданный, в воздухе, чувствовал то, как он провисает между ними железной паучьей паутиной, окутывает плечи прошлогодней листвой, сковывает руки и ноги липкой чугунной водорослью. Плохой вопрос, страшный вопрос, отплясывающий танец смерти вопрос стоял в невидимых глазах Кейко, целясь в его сердце, как дуло заряженного ружья, пришедшее по оставленному на снегу волчьему следу, и только благодаря этому предчувствию, давно отравляющему душу, он смог выдержать, не сорваться, не задохнуться, не заскулить возле лисьих ног испуганной бездомной собакой и не умереть, отгрызши самому себе лапы да истекши почерневшей, как и всё кругом, кровью.
— Да… — с обреченностью Луны, упавшей на колени, прошептал он едва подчиняющимися обескровленными губами, — да, Кейко… Я всё еще… всё еще верю… и верить буду… всегда…
Он боялся ее ответа, но гораздо больше боялся ставшей непривычно привычной тишины, и лисица, словно специально, словно назло, потому что не знать, не чуять, не вдыхать его страхов не могла, ударила именно ею: убрала с волос руку, отошла от плеча и, не произнеся ни единого звука да ни разу не оглянувшись себе за спину, ушла, не приминая ни натекших дождящих ручьев, ни раздувшейся от влажности тучной серой травы…
В мутной подхолмной воде, лишенной и воздуха, и жизни, продолжали белыми гладкими парусинами скользить умершие спины таких же умерших тварей: лишь изредка, когда Дзи крепко-крепко зажмуривал глаза, прижимая те поверху ладонями, что-то с этой водой случалось и на поверхность ее выплывало, отсвечивая чалым светом, нечто еще — круглое, черное и как будто бы отраженное…
Но когда он, превозмогая и себя, и обжигающую оболочку зрачка растопленную ядовитую соль, размыкал ресницы — ни на воде, ни на небе, ни на много тё округ не было видно ничего, кроме пустоты, острой бескорневой соломы да постепенно уплывающих в неизвестность бледно-бледных затерявшихся рыб.
Комментарий к 3. Песни сорокопута
**Сиракамба** — одно из японских названий березы.
**Эноки** — японское название дерева «китайский каркас».
**Сятихоко** — мифическое существо с телом рыбы, головой тигра и острым пилоподобным плавником на спине. Считается, что Сятихоко может вызывать дождь.
**Кодама** — в японской мифологии дух дерева либо само дерево, в котором живет этот дух. Запаздывание эха в горах или долине приписывают деятельности кодама, в связи с чем слово «кодама» получило значение «эхо».
========== 4. В час, когда туманом окутан восток ==========
— Это что…? Снег…?
Дзи, снова могущий ходить, бегать, почти-почти летать, не испытывая при этом ни боли, ни кашля, ни страданий, выбрел, сам не зная, как там очутился, из-под свода глубокой, сырой пещеры, заваленной зеленоватой темнотой, и с изумлением погрузился по щиколотки в нечто белое, рассыпчатое, мягкое, но совсем не холодное.
Прошел несколько шагов, с упоением слушая, как первоступок, оставляя аккуратные ровные следы, потешно скрипит, взобрался не пригорок, откуда пробивалась из-под белой взвеси высушенная болотная трава, и, оглядевшись по сторонам, запрокинул голову, принимаясь смотреть, как сверху сыплет и сыплет перловый рисовый пух.
Внезапно он понял, что либо сам уменьшился, либо мир вокруг вырос: над макушкой покачивали ветками исполинские бамбуковые заросли, тянулись так высоко, что не хватало способности разглядеть, хвойные корни, ползали и светили отливающие малахитовой трясиной пятна, и во всем этом новорожденном великолепии, ложащемся на плечи спокойной радостью, Дзи осознал еще две вещи.