Во-первых, то, что он теперь наконец-то видел его — здешнее иностороннее небо: в вышине больше не было пропасти, небо отливало самым обыкновенным небом, только не голубым, не синим, а серовато-желтым, с алыми и изумрудными проблесками, будто под дымными лучами рокочущего северного сияния, увиденного когда-то давным-давно в позабытой детской книжке. Небеса, пророщенные из не имеющего ни начала, ни края воронового крыла, раскачивались туда и сюда пьяными каллейдоскопными качелями, задевали бамбуковые макушки, скидывали наземь пушистые снежные шапки. Шапки падали, разбивались мучной трухой, поднимали брызги, ложились на босые пальцы Дзи, обутые в такие же, как и у Кейко, гэта, и пока он те разглядывал, изучал, приподнимал, заглядывая даже под подошву, ноги, то медленно-медленно постигал — смешное, совершенно не про него, но всё же, всё же… — отстукивающее ходиками «во-вторых»: прежним собой он больше почему-то не был. А был…
Наверное, как Кейко.
Почти.
Почти как Кейко, потому что оказался не рыжим, а белым-белым, что разбросанный тут и там снег, да и хвостов у него случилось не трое, а двое, и ни соломенной, ни какой-либо иной накидки не было тоже, но…
Зато было кимоно — белоснежное, будто нырнувшая в распростертые рукава зима, и за оби этого кимоно, обдавая обострившийся нюх приятным знакомым запахом, спала подаренная серебристая трубка.
Были хвосты — пушистые, длинные, одноцветные, с удивительно нежной на ощупь шерстью; Дзи не удержался, присел на корточки, обернулся сам подле себя и, поймав руками новые конечности, которые ни воли, ни мысли ни в какую пока не слушались, принялся с искренним детским любопытством те наглаживать, нащупывать да почти щипать, тихонько посмеиваясь приподнявшимся в уголках ртом.
Руки были белыми тоже, без когтей, хотя он чувствовал, что вытащить их можно, просто непонятно, как, а маска, он был уверен, отсутствовала, потому что специально потрогал свое лицо, и ничего странного на том не нашел, да и видел так же, как обычно — только чуточку, наверное, лучше, — и жилы да мышцы двигались в точности так же…
Но когда он, приподнявшись, прошел, покачиваясь с непривычки, пару-тройку шагов и остановился возле покрытой молодым прозрачным ледком лужи, то, недоумевая, осознал, что маска всё-таки была: похожая на маску Кейко, но другая, чуть более вытянутая и чуть более оскаленная, тоже белая, с симметричными красными узорами, черным кончиком носа, выпущенными клыками и парой востро торчащих волчьих — или лисьих…? — ушей.
Он трогал их и действительно ощупью находил, чувствуя такое же, как и от хвостов, тепло, а лужа мертво рисовала застылые вырезанные деревяшки. Он улыбался, скалил зубы, высовывал язык, кривился и кривлялся, закрывал и открывал глаза, но в отражении ничего не менялось — маска оставалась просто маской, и пока Дзи думал об этом, пока думал о Кейко и о ее лице, понимая, что всё это время совсем ничего, получается, не понимал, по щекам его потекли, набиваясь в рот, не соленые, но горькие и грустные слезы, лицо почти взвыло, подбородок затрясся, на лоб упал, добавив воды и окончательно всё это месиво размыв, чистый небесный снег…
Но даже так глупое стеклянное отражение не показало ему ничего, кроме сухого и молчаливого звериного лица, раз и навсегда скрывшего лицо живое.
Дзи отшатнулся от него, запутался в хвостах, споткнулся и, не удержав равновесия, упал задом и спиной в снег, не успев вовремя остановиться или хотя бы подставить рук. Сугробы приняли его ласково, окутали пухом и не-холодом, перед глазами взметнулись ставшие намного длиннее серебристые волосы, белые рукава и белые хвосты, в лицо ударили мерной невесомой стеной посыпавшиеся снежные звезды.
Пока Дзи барахтался, слизывал и растирал слезы, плакал и скулил продрогшим зябликом под ледяным ноябровым дождем, утопал в синих кружевных тенях, отброшенных заволновавшейся древесной хвоей, и пытался вспомнить, отогнать ощущение засевшей глубоко в костях воющей тоски — в бамбуковых зарослях неподалеку что-то зашуршало, зашелестело, запахло запахами свечных огней, раздробилось звуками странной зимней охоты…
И когда он кое-как уперся в разъезжающийся скользкий снег ладонями и пятками, потерявшими упавшие гэта, приподнялся и, по-звериному мотнув головой, вскинул навстречу звукам лицо, прищуривая болящие со слез глаза, то увидел…
Увидел, как из-за леса высоких-высоких тонко-черных стволов, нарядившихся в снежные сугробики, как подсвечники — в резные ярусы и застывшие восковые подтеки, выбрела, осторожно ступая сильными гладкими лапами…
Большая, размером с добрую пахаревую лошадь, и белая-белая, белее, чем весь окруживший беспорочный снег…
Волчица.
Они проходили вдоль полоски окаменелого, но всё равно зеленого и живого берега, растущего вниз со скалы — над скалой возвышался краеугольный утес, и гибкая тощая сакура свешивала с него отращенные, как женские волосья, лиловатые ветки, а под скалой, бесшумно наплывая на землю, ходила тенями и притеньками седая вода, полощущая и камыш, и вишневые гребни.
Небо марилось незнакомым кизиловым оттенком, вдалеке истекали желтым подернутые туманкой горы, а на само́м небе, больше не таясь и не скрываясь, висел ошеломительный лунный глаз: страшно-огромный, страшно-черный и страшно-прекрасный.
Глаз этот иногда мигал — просто схлопывался под взявшейся на миг безвозвратной пустотой, — а потом опять появлялся, разгорался с гудящим хлопком, и свет его, переползающий по кругу нимбовым ореолом, разгонял из-под ног и грязь, и слизь, и вечные грызущие патемки, к которым Дзи так за последние месяцы без месяцев привык.
Потом, дойдя до развилки двух троп — той, что вела дальше, и той, что виляла, заманивая, влево, — они молча, не сговариваясь, повернули влево, миновали дюжину выпасов и взгорий, где бегали, блея, тучные белые овцы с натянутыми на морды оскаленными черными масками и густо цвел, пуша созвездия, чертополох, и уже там Дзи, не выдерживая, почти смеясь и почти плача, спросил, глядя на идущую рядом белую волчицу накрытыми мертвым рисунком глазами:
— Но ты ведь… ты же говорила, будто их давно нет… белых Волков. Тогда, когда я спрашивал тебя о них, Кейко, когда увидел на земле отпечаток того странного следа, так похожего на волчий…
Небо сменило цвет на насыщенный аквамарин, прикрывшийся скорой зимней ночью, трава прошла, исчезла, убежала вместе с заволновавшимися овцами, где-то зашелестело выкрашенное паучьей лилией лохматое сено, и со сгрудившихся облаков, подошедших близко-низко к земле, опять пошел, накрапывая мелким подушечным пухом, похожий на звездную россыпь снег.
Кейко, так и остающаяся волчицей — матерой, стужевой, как воющая и поющая в метель Юки Онна, — на морде у которой никаких масок не было — один лишь усатый звериный оскал да сияющие, как лазуритовые рудники, голубые глаза, — повернула к нему голову, пошевелила, как раньше делала с хвостами, ушами. На переносице ее залегли морщинки, в глазных уголках просквозило нечто смутно похожее на вину или сожаление; Ёкай — если, конечно, Ёкаем она была — ткнулась в его плечо кончиком носа, вздохнула и, намесив когтистыми лапами быстро истлевший снег, призналась:
— Я солгала об этом… Прости.
Прощать, как подумалось Дзи, никак не могущему попасть прямо на кувшинки, по которым они теперь прыгали, преодолевая застывшую вне времени реку, приманивающую невидимым вторым берегом, было не за что и дело ведь крылось совсем в другом. В том, например, что он ничего не понимал, при этом умудряясь понимать всё, что ноги его, оступаясь и наступая на воду, не тонули, а оставались на мокрой поверхности стоять, что ощущалось очень и очень странно, и что внутри, под белыми изворотами кимоно и такими же белыми костями, полегчавшими, как бумажное журавлиное крыло, кто-то тихонечко скребся, напоминая о том, о чем он, мол, так опрометчиво позабыл.
— Я думал, что Ёкаи не лгут… — со смущением пробормотал Дзи, наконец-то на кувшинку попадая… и оказываясь вовсе не на ней, а на осколке взрезавшего иную маргаритковую воду валуна: стоял прямо на его горбу, за спиной шумел, обдавая жемчужной пеной, водопад без начала и конца, над головой свесила тяжелые плодоносные ветви белая-белая яблоня и где-то далеко, куда не получилось бы — это он знал точно — попасть, играла, заливаясь, выдолбленная из ивовой коры дудочка-жалейка, обнимающая сердце новой безгрустной тоской. — Что просто… не могут. Как вот люди, которые тоже просто не могут говорить правду. Где-то я когда-то об этом читал… хоть и не помню, когда и где.