— Ты прав. Ёкаи не лгут, господин Дзи…
Дзи вдруг понял, что перестал видеть ее.
Искал, смотрел, оборачивался, но не видел: наклонился, припав на ладони и колени, свесился с края начавшего расти к небу валуна, до слез натрудил глаза, а перед теми всё творилось что-то невообразимое, неправильное, не случающееся даже в мире на иной отрезанной стороне.
Тонкое зеркало воды отдалялось, вытягивалось, уходило куда-то, а потом возвращалось вновь, омывало камень, сбрасывало Дзи не в пустоту, а во взявшийся из ниоткуда песок — мариновый, колющий руки толченым орлиным когтем, ракушкой морского моллюска, пролитым оленухиным молоком. В вышине, становящейся всё чернее и непрозрачнее, проносилась между ветром и светом тень знакомого белого ястреба с красным бубенцом, зеркало воды разливалось в настоящий океан — буйный, тревожный, опасный и светящийся, как ламинарный хризолит.
Всё вокруг шумело, океан намывал шквалы, по телу прокрадывалась неуверенная сипушья стыль; Дзи растирал себе ладонями плечи, отходил назад, смотрел, как ноги проваливались на дно и по поверхности больше не ходили, в глаза ухмылялась голодная черная луна, а Кейко так и не появлялась, хоть он и чувствовал, чувствовал ее, но почему-то не мог увидеть — так же, как недавно не мог видеть и висящий под небом вороний шар.
— Просто я не Ёкай… и никогда им, как ты сам теперь видишь, не являлась…
Дзи искал ее, хотел крикнуть, что нет, не видит, больше не видит, но голос не справлялся, не выдерживал, подводил — выкашливал постный беспомощный шелест, точно вступивший в не свою пору заблудившийся листопадник. Тянул руки, выпускал из тех когти, царапал воздух, хватался, хватался, в надежде отыскать и сжать, но не находил ничего — лишь резкую, бьющую наотмашь пощечину и брызги швыряющегося рыданиями океана, накатывающего на берег да рисующего развилки на песке и изредка пробивающейся бурой траве.
— Давным-давно — так давно, что не помню этого дня и сама — я пришла в этот мир как Аякаши: Оками, мудрый белый Волк, способный принять любое обличье, будь то дерево, река, человек, Ёкай… Всё это время я была тем, кого ты так мечтал увидеть, господин Дзи, но не могла открыться тебе.
Дзи ощущал ее дыхание — то обдавало щеки, а потом срывалось, уносилось ввысь, летало со свистящими ветрами, ныряло к океаническому дну, превращая то в черное-черное озеро, где горели и дрожали под бурунами тусклые мертвые свечи.
Дзи хотел, но не мог выдавить из горла ничего: ни вопроса, ни просьбы, ни стона, а потому, отчаявшись, всей душой уцепившись за говорящий с ним вой, просто подогнулся в ногах, уселся в поддонный песок, погрузил руки в мозаику из потрескавшихся темных ракушек и, кусая губы да желая надрывно закричать, остался ждать и слушать, слушать и ждать, ждать и…
— Столько лет, столько тысячелетий люди обманывали нас… Нас было много в помете, двенадцать братьев и шестнадцать сестер, но из всех в итоге осталась одна лишь я. Люди приручали нас, принимая поначалу за обычных волков, растили, а потом, понимая, кто мы есть на самом деле, либо убивали из страха, либо шли на обман — кто-то сказал им, что мы, мол, можем принести все на свете богатства и блага, и люди втирались к нам в доверие, внедрялись в наши леса, забирали и уничтожали то, что было нам дорого, а после всё равно предавали, гоняли, убивали. Когда мы стали старше и научились притворяться людьми — мои сестры повлюблялись, покинули лес и повыходили замуж за человеческих мужчин. Я пыталась их отговорить, запретить, удержать — но ничего не вышло, и сестры мои давно как мертвы: мужья рано или поздно узнавали запретную правду, в ужасе смотрели на народившихся волчат, выведывали не предназначенные тайны, находили других жен. Мои братья… Мои отважные, отчаянные, глупые братья сгинули еще раньше, тщетно пытаясь отстоять свое право и не предать вложенную в каждого Волка непокорную гордость… Вот так и вышло, господин Дзи, что все свои бесконечные тысячи лет я встречаю и провожаю одна: единственная из последнего помета белых Волков, кто поделила леса пополам, запечатала от людей нашу половину, приняла облик простого Ёкая и с тех пор продолжала под лисьей шкурой жить, навсегда зарекшись связываться с теми, кто рожден среди вас, двуногих, слепых и совсем по-иному живых.
Дзи было страшно и больно с ее слов — не из-за того, кем она оказалась, потому что он знал это, должно быть, всегда, с самого первого мгновения их предначертанной встречи, — а из-за того, к чему эти слова вели, для чего звучали, чем — ноющим и лающим в подернутой реберной шкатулке — собирались закончиться.
Он вновь попытался встать и позвать, протянуть к своей волчице озябшие помертвевшие руки, но голос не послушался, руки опустились жухлой плетью, и океан под ногами, закачавшись, стал выталкивать, рокоча и зевая, его прочь из себя да наверх, оплетаясь плотной тучевой пеленой.
— Я долго жила одна, и единственными существами, которых я к себе подпускала, были крысы: те самые крысы, которых ты всё это время видел рядом со мной. Их потомки, далекие внуки и правнуки, нынешние поглупевшие дети… Когда-то жизнь их не была так коротка, и разум их был острее, но время никого не щадит, мир больше стирает, чем наново создает, и крысы превратились в маленьких, несмышленых, обо всем на свете позабывших пятилеток, но я осталась им верна. Крысам ничего не было от меня нужно, крысы любили меня просто так, потому что я была с ними добра, крысы не боялись меня, хоть я и ела и убивала таких же, как они сами, прямо у них на глазах. И я думала, я была уверена, что никогда не приму ни одной иной живой твари до последних своих дней… Я верила в это до тех пор, пока не повстречала в тот предзакатный час тебя, господин Дзи. Пока не повстречала… тебя…
Дзи вновь попытался подняться на ноги: ноги тут же, не справившись, заныли под коленями, стопы влипли в обернувшийся клейкой глиной песок, и то, что ткалось вокруг полупрозрачной вуалью, завертелось быстрее, складываясь в облако из тех, которые рисуют, пока еще веря в дух, а не в тело, дети — Дзи, пошатнувшись, упал, схватился когтистыми пальцами за пушистые волнистые края, стал полосовать те и драть, в надежде освободиться и спрыгнуть, но облако под его стопами росло, твердело и, отсоединяясь от океана, поднималось ввысь, унося с собой и его. Унося с собой…
От неё.
— Я видела, как ты смотрел на меня, но долго не хотела ни тебе, ни этому взгляду верить: думала, что ты окажешься таким же, как и другие. Думала: ты предашь меня, как только поймешь, что я из себя представляю. Но… проходили дни, проходили месяцы вашего мира, а ты оставался рядом и смотрел на меня так… как не смотрел никто. Смотрел даже тогда, когда я пугала тебя, когда душа этого мира сковала душу твою, неотвратимо тебя губя… И тогда я попыталась отстраниться от тебя. Тогда я подумала, что ты обидишься, разочаруешься и захочешь уйти. Уйти туда, где сможешь забыть обо мне, излечиться и выжить, но… Ты не ушел, глупец. Ты никуда не пошел, оставшись бродить за мной по следу и медленно умирать.
«Это потому, что я люблю тебя! — пытался выкрикнуть Дзи, не замечая уже, что горькая вода без соли струится по его щекам, заползает в рот, прячется за окоемом нарисованного звериного лица. — Потому что я полюбил впервые за жизнь, и моей любовью оказалась ты, Кейко! И мне безразлично, Ёкай ты или Аякаши, Оками или человек! Я не стану, как они, и я никогда тебя не предам: лучше я погибну сам, если мое существование перестанет быть тебе нужным, если оно отяготит тебя, как отягощала выдуманная лисья личина! Я всегда буду верен тебе и навсегда останусь рядом, только, умоляю, не выгоняй меня, не отсылай, не уходи от меня, милая Кейко! Только не… только… не…»