Уши двигаться прекратили, и лисица, круто вскинув голову, обдала его злым прищуренным взглядом, оскалив клыки.
Дзи, виновато приподняв руку, вновь не сдержал тронувшей губы улыбки.
— Так вот у нас принято считать, что от судьбы никуда не денешься. Что всё, что с тобой случается в тот или иной день или час — и есть твоя судьба. А значит, спорить с ней, бежать от нее или пытаться не делать того, что сделать нужно — бессмысленно.
Кейко помолчала.
Потом, закончив с первым ожерельем и перейдя ко второму, словно бы невзначай спросила:
— А ты? Ты тоже веришь в нее? В эту вашу судьбу?
— Не знаю, — с честной готовностью повторил Дзи. — В свое время я много об этом думал, но так ни к чему конкретному и не пришел. За других я ответить не могу, за себя же… Скорее всего, я исполнил то, что сказал мне синий колосок, не столько из-за веры или неверия, сколько из-за того, что в моей собственной жизни особого смысла как раз и нет. Не было до последних пор. Но всё, что я сделал — то, что оказался здесь и повстречал тебя, — в ту самую судьбу поверить на исходе заставило… Вот такой вот странный человеческий парадокс.
Теперь Ёкай не стала ни думать, ни ждать, ни притворяться, будто хоть что-нибудь в той бестолковой тарабарщине, которую нес такой же бестолковый смертный человек, разобрала.
Хлестнула хвостами, как прутьями облетающих по октябрю веток, прорычала что-то на пробравшем до костей зверином наречьи, напомнив лишний раз, что была чем-то намного большим, чем он, дурак, порой себе представлял, и, разорвав попавшуюся под руки белку напополам, отодрала от той красный мясистый кусок, с щелканьем и клацаньем пережевывая красно-белый позвоночник.
— Я не представляю, что такое этот ваш «парадокс», и я не поняла ни слова из того, что ты наговорил! И мне это, предупреждаю тебя, не нравится!
Порой Дзи ее не боялся. Порой — начинал. Хоть и страх этот был сродни тому, который испытывали люди, что выловили в лесах волчонка, приволокли к себе в дом, посадили на цепь, приручили, провели рядом половину жизни, принимали за собаку, успели позабыть, кем эта собака на самом деле была, а потом однажды вспомнили, прочувствовав на протянутой руке сцепившиеся волчьи зубы.
Страх этот гораздо сильнее походил на удивление, разочарование, тоску, ощущение скорой потери и какой-то неполноценной личной «неслучившести» — сколько ты ни бился над собой, а стать таким, чтобы волк, пусть даже не по-настоящему дикий, принял тебя на равных, не получалось.
— Я хочу сказать, — примирительно и тоскливо выговорил Дзи, опустив пальцы к земле и принявшись рассеянно перебирать комья попадающейся немертвой глины, — что будь у меня в жизни что-то, чем бы я дорожил, то я бы, вероятнее всего, никогда бы не послушался того, что колосья мне начертали. Я видел таких людей. У них были семьи и были те, кого они любили, и они всеми силами старались избежать уготованной участи. Выбрасывали листья, сжигали их, возвращались домой, говорили или не говорили своим детям и женам или мужьям… Одно дело, что то, что колосья написали, тем или иным образом сбывалось всё равно, и получалось, что это вовсе даже никакой не наказ, а предупреждение, крохотное зеркальце в ближайшую судьбу. Как будто нет разницы, как ты поступишь — то, что случиться должно, случится и так. Или как будто некто заранее ведает, что ты поступишь так, а не иначе, и обдури ты его, сделай, чего никто от тебя не ждет — тогда, возможно, что-нибудь да выйдет… Если это вообще возможно. Мой отец бежал от судьбы, но навлек ее на себя своими же руками. Останься он в тот вечер дома — глядишь, и прожил бы еще год-другой, кто знает… Точно так же и я. Окажись у меня что-то важное и останься я в тот день дома — ничего, скорее всего, и не приключилось бы. Но ничего важного у меня не было. И я послушался. Пошел. Подумал: почему бы и нет? И нашел тебя. Пришел сюда. И вот тогда, именно тогда это и обернулось моей судьбой. Именно в тот самый миг, когда ты вышла ко мне из леса, я и понял, что назад уже действительно возвратиться не смогу никогда… Теперь ты понимаешь меня?
Ему хотелось сказать еще: объяснить, рассказать о том, что давно уже начал испытывать, разложить на ладони такие потешные и такие вечно детские человечьи чувства, но как это сделать — он не знал, захочет и сумеет ли его услышать дикая двуногая лисица, живущая в этом мире тысячи тысяч лет — не знал тоже, и потому, едва сдерживаясь, чтобы не закусить губы, говорил лишь то, что говорил, о самом важном, настоящем, единственно имеющем значение оставаясь глубоко и болезно молчать…
А Кейко ему не ответила.
Ни сейчас, ни потом — так и оставалась, опустив лицо и продолжая насаживать на нитку крыс, хранить черную и глухую, как мокрый олений зрачок, тишину.
Смольно-желтые дебри вокруг кувыркались от самых невидимых корней, кружились и шатались похожие на хвосты воздушных змеев лианы, поднимались кверху из разбивающейся угольной воды пятнышки-огнеискры. Закрытые небесные зеркала раскалывались и трескались на семь грядущих лет непроходящих несчастий, и кто-то, кто бродил под древесной кромкой, иногда наклонялся к реке, смывая с белых-белых рук следы черной магии да красных поцелуев.
Несло свою вахту то, что круглым яблоком, одетым в белое с чалым и желтым, ворочалось в верхнем тумане, завывала где-то потерявшаяся камышовая лиска, дым застревал в горле, пальцы и ладони, будто у вернувшегося к началу мальчишки, почти по-предательски подрагивали, а Ёкай всё так же мерно вязала, шила, узлила и молчала, сводя своим молчанием с отказывающегося трезво мыслить и сидеть на поводке уме.
Только когда Дзи почудилось, что он вот-вот поднимется на ноги, скажет какую-нибудь отпетую глупость и впервые за долгие годы даст брешь, от беспричинной и неоправданной обиды испортив то немногое, что у него, наконец, появилось, горло его само, обрядив в слова хрипящие и сипящие звуки, вытолкало наружу этот дурной, защемленный и защепленный вопрос:
— Скажи мне хотя бы, что со мной будет дальше?
Кейко, прекратив узлить-вязать-стегать, замерла.
Дзи, стараясь отказать себе глядеть в ее сторону, продолжил:
— Ты приняла меня, привела в свои леса, остаешься постоянно ходить со мной. Я не знаю, как и зачем ты это делаешь и почему это происходит, но у меня такое чувство, что ни одна иная тварь из-за твоего присутствия не просто не приближается ко мне, а даже не решается показаться на глаза. А как только я остаюсь один — что-то тут же шебуршится рядом и подбирается, я же знаю, всё ближе и ближе, явно мечтая меня сожрать. Ты возишься со мной, как с беспомощным детенышем, и я, как выяснилось, тот жалкий эгоист, которого всё устраивает и который не хочет никуда без тебя и от тебя деваться, который хочет… хотел бы… остаться с тобой… насовсем… Но я ведь понимаю, что этого, скорее всего, никогда не случится… Ты ни о чем со мной не говоришь, ничего мне не объясняешь, и я понятия не имею, что произойдет дальше и что меня ждет… И как мне быть, когда этот день настанет? Когда ты с концами устанешь от меня, когда решишь, что хватит, и мне здесь больше не место — что мне делать тогда? И что… что станешь делать ты?
Ёкай не шевелилась — воздух возле ее ушей начинал потихоньку густеть и темнеть, и огнеискры сменили направление, не поднимаясь наверх, а с высоты рушась сияющим аловатым снегом вниз, — но по-прежнему ничего не произносила вслух.
Дзи же, как пропащий глупец, не могущий взять в толк, что на него нашло и зачем он продолжает это творить, не унимался.
— Может, ты меня просто-напросто съешь? Растянешь, порвешь и перекусишь пополам, как одну из своих крыс?
Лисица, прищелкнув клыками, смутно заметно качнула головой: шутки — хотя не такой уж оно было и шуткой — не поняла, но хотя бы, озверившись, не смолчала, ответила:
— Нет. Не съем. Я не ем людей, и уж тем более никогда бы не тронула тебя. Идиот.