Люди всегда были и всегда останутся самыми странными тварями, — подумалось Дзи; с одной стороны, ответ Кейко его повеселил, с другой — порадовал, с третьей — умудрился надломно-нездорово раздосадовать: возжелай лисица его сожрать — не прогнала бы подброшенным дворняжьим щенком, да и хоть чем-то он бы ей таким образом пригодился.
— Ладно. Тогда, значит, оставишь где-нибудь в дебрях и кто-нибудь другой за тебя это сделает. Прикончит меня и сожрет. Хотя я бы, знаешь ли, предпочел, чтобы сожрала меня все-таки ты.
Ёкай застыла, как звезда в самую бездвижную ночь — ночь багрового полнолуния, незнакомым жестом прижала к макушке большие треугольные уши, взметнула голову и, не проявив ни клыков, ни предупреждающего огнивого взгляда, рассеянно и в чем-то беззащитно, на миг обратившись маленькой лисьей девочкой, спросила:
— Почему…?
На это ответить — честно ответить — Дзи позволить себе не мог, так что, как бы ни хотелось обратного, вынужденно отвел взгляд, перестав любоваться лисьим лицом и гадать, какое лицо крылось там, под маской. Накрепко стиснул в пальцах глину, из которой успел слепить нечто четверолапое, с рыбьими крыльями и оскаленным ланьим черепом, и передернул, будто мерзнущий в дрёме сновидец, плечами.
Думал, что Кейко на это обидится, разозлится, махнет на него рукой и, закончив со своими крысиными делами, уйдет, снова оставив на неопределенный срок — если не навсегда — одного, но та, к его удивлению, так не поступила.
Та непривычно-спокойным голосом, растерявшим весь лязгающий хищный задор, сказала:
— Нет. Никто другой не тронет тебя тоже.
Дзи даже не удивился — а может, и удивился, просто не воспринял всерьез, — но спросил:
— Почему? Откуда ты можешь это знать?
— Оттуда, что я не позволю. Я никому здесь не позволю причинить тебя вреда, господин Дзи.
По имени, а тем более «господином», она назвала его впервые — Дзи до этого вообще был уверен, что лисица либо его имени не запоминала, либо не принимала то за имя, либо из личных лисьих принципов не желала того признавать, — и он, вмиг от услышанного захмелевший, спятивший, заколотившийся жгутиком мягкого теплого сердца, нарываясь на что-то, на что нарываться, чуял, не следовало, с запальчивой мальчишеской подначкой хмыкнул:
— Ну, тогда я просто споткнусь, не разгляжу дороги, упаду с какой-нибудь горы и сломаю себе шею. Или не замечу этой вашей черной реки, свалюсь в нее и потону, потому что выплыть, я откуда-то это знаю, у меня не получится.
В ту минуту он поверил, что все-таки доигрался: Кейко, не оскалившая зубы, а ощерившая пасть, в глубине которой полыхнуло опалившим и до подкадычного сбоя напугавшим черным огнем, вдруг оказалась прямо напротив него.
Без крыс, без ожерелий, с надтреснувшей лисьей маской, разметавшимися рыжими с зимой волосами, с окогтившимися не руками, а лапами — за одно биение остановившегося времени она примерила то волчьи уши, то оленьи моховые рога, то коньи копыта, то извивающийся хвост из плюща да крови, то упала в землю бесконечно-длинной и бесконечно-чернильной гадюкой.
Где-то в зарослях надсадно закричала переполошенная кабарга, лес вокруг вырос на несколько тысяч дней, душа самого Дзи обернулась поношенным тряпьем да осевшей паклей, по загривкам сырых теней промелькнули чьи-то прожильные ладони. Кейко же, прильнув еще ближе, протянула лапы-когти-руки, щелкнула пастью, расплылась темным пожаром добравшихся до сердца глаз, заглянула туда, куда никогда не должна была заглядывать…
И, мгновенно остынув, вернув на макушку обратный лисий гребень, спрятавшись под бесформенное колокольное платье, вновь стала тем, кем и была для Дзи до: вспыльчивой и далекой лисьей девочкой, влачащей по следу три хвоста да его привязавшийся, незаметно отдавшийся неприкаянный дух.
Поглядела на него, склонила со знакомым звоночком к плечу голову, покачала той туда и сюда, подняла бледную белую руку и впервые, правда совсем впервые, Дзи помнил, притронулась кончиками пальцев к щеке: щетинистой, впалой, усталой, серой.
Погладила, будто всё того же ребенка, поднялась выше, зарылась когтями в отросшие белесые вихры — изношенные, жесткие, чуть-чуть вьющиеся от постоянной лесной сыри.
Она его гладила, гладила долго, постепенно обнимая, стягивая с камня, притягивая к себе и аккуратно, как никогда-никогда прежде, укладывая головой на пахнущих смоковницами да кровью коленях, укрывая хвостами, как одеялом, нашептывая что-то странное и неведомое на таком же странном и неведомом языке.
Шепот потихоньку оборачивался песней, руки увереннее скользили по плечам, щекам, макушке и бокам, хвосты грели сотнями сплетшихся в солнечный венок комет; в лисьих глазах застывали, меняя привыкшийся цвет, выкрашенные бирюзой тепло-грустные светлячки, а Дзи, засыпающий, выпитый, потерявшийся в лесу и в себе, переворачиваясь на спину и прижимаясь к теплому животу той, без которой уже не смог бы, наверное, ничего, всё думал и думал о…
— Кейко, моя милая Кейко, скажи мне хотя бы, что находится там, за этим туманом, который всегда скрывает и здешнее небо, и солнце с луной от моих глаз…? Я вижу, что там что-то есть, оно плавает, шевелится, ходит будто по следу и не оставляет мое сердце в покое, но я, сколько ни стараюсь разглядеть, совсем ничего не вижу… Так что же там, Кейко…? Что же… находится… там…?
Он спрашивал ее, не надеясь ни на голос, ни на ответ, в жилах струился и вил гнездо зябкий каменный неуют, словно там начался сезон не знающих края летних похорон, где-то шуршала и капала, дыша спелым и зрелым, жидкая клюквенная кровь, а Кейко, накрывающая его веки темной пустой ладонью, продолжала тихо и тоскливо петь, пока над головой, туманами да деревьями что-то всё светило и рыдало своей мерной гиблой чахлотой…
Комментарий к 2. Прогулка сквозь время цветущих каштанов
**Тё** — мера длины, 109,09 м.
**Кэн** — мера длины около 1,81 м.
========== 3. Песни сорокопута ==========
В человеческом мире прошли недели, а то и месяцы, зима сменилась весной, весна, возможно, перешла в лето, а он продолжал оставаться здесь — в мире по иную сторону привычных когда-то гор.
У Кейко не было дома, да и вообще оказалось, что иметь одно постоянное место у созданий с иной стороны не принято — они никогда нигде не задерживались, но и никогда никуда не спешили, не имея ни причины, ни цели: ночи проводили прямо посреди травы, ручьев, лесной глуши, закуривая небольшой костерок или и вовсе просто так, а утром или днем продолжали куда-нибудь двигаться.
Поначалу Дзи казалось, что ходят они бессмысленно, хоть Ёкай и выполняла время от времени несколько плохо понятных ему действий, а потом он начал узнавать, что смысл в них был, да и сама Кейко как-то рассказала, что лес — он то же самое, что и человечий сад, и если не ухаживать за ним — то он быстро придет в запустение и одичает.
— Дикий лес — лес плохой, — говорила она, помогая пробиться белым росткам из черепа умершего в болоте оленя, собирая с веток спелые красные ягоды, чтобы дать проклюнуться ягодам следующим, подсыпая их тем зверькам, что боялись самостоятельно выбраться из норы, не став при этом добычей отплясывающих майские пляски спаривающихся барсуков, которые единожды в году убивали не столько чтобы есть, а чтобы украсить зеленеющий под лапами полог в любимый нарядно-алый. — Дикий лес — злой. Глупый. Жить в нем становится тяжело, он забывает, что, прежде всего, есть дом для тысяч нуждающихся существ. Тех существ, которые не смогут без него обойтись, как, например, смогла бы, если бы очень понадобилось, я. Поэтому те, кто родились или стали однажды Ёкаями, присматривают за ним. Прибирают. Говорят с ним. Напоминают ему о том, кем он должен оставаться. Заботятся о тех, кто не может позаботиться о себе сам. Наказывают тех, кто переступает дозволенное и становится для остальных опасен.
— Как медведь, который дерет зашедших в лес людей? — спросил тогда Дзи, внимательно слушающий и так же внимательно пытающийся запомнить и понять: Кейко в какой-то момент их непростых неозвученных отношений стала относиться к нему открытее, рассказывать, делиться, не обращаться так, будто происходящее нисколько его не касалось, и он был всеми костьми ей благодарен, стараясь ничем не разочаровать.