— Теми самыми, что постоянно тебя сопровождают. И в одном виде, и в другом, — Дзи кивком и глазами указал на толстых пятнистых грызунов, выкрашенных в монохром, что, забравшись следом за ними даже на древесную ветку, сновали рядышком с Кейко и то устраивались у нее на коленях, подставляя спинки под почесывающие пальцы, то вдруг разом куда-то разбегались, оставляя от себя лишь крыс мертвых, покачивающихся на неизменном пахучем ожерелье. — Я ведь тебя ни разу, кажется, без них не видел.
Иногда из-за маски становилось особенно тяжело: Дзи не видел настоящего — хотя настоящего ли…? — лица Кейко и понятия не имел, какие на том играли эмоции, и играли ли для начала вообще. Видел он только лисью морду, морда эта оставалась бессменно деревянной, менялся в ней от силы цвет глаз — от утра и ночи до того срока, когда свет поддавался вечерней тени, — и по этой причине, должно быть, ему думалось, что Ёкай его то не слушает, то слушает, но делает это без особой радости, то и вовсе скалится постоянной раздраженной усталостью.
Изредка в голову стала закрадываться шальная мысль попросить Кейко показать ему ее истинное лицо, но мысль эта была чересчур смелой, он боялся такое озвучить, да и Ёкай навряд ли бы согласилась, так что лучше, как он сам старался себя убедить, было продолжать молчать.
Лисица же чуть сгорбилась, посмотрела себе на колени, приласкала одну из крыс за ушами, дала той вскарабкаться по плечу и зарыться в соломенную накидку, исчезнув за той бесшумно и бесследно, но большего разглядеть ему не позволила.
— Люблю их, — просто ответила, передернув плечом другим — тем, по которому пока никто никуда не заползал. — Вот они и рядом.
Это Дзи, к вездесущему присутствию грызунов успевший притереться и почти прекративший испытывать к тем боязнь или неприязнь, вполне понял. Только…
— Но ты же их… ешь… — неловко пробормотал он, опять и опять ощущая себя неуместным да порядком глуповатым. — Может, я, конечно, чего-то не знаю, но у меня бы рука не поднялась съесть того, к кому бы я испытывал… подобные… чувства…
Острый лисий нос, не став к нему даже поворачиваться, качнулся из стороны в сторону, рисуя короткое и такое же острое «нет».
Сама лисья девочка, снова немного помолчав, объяснила:
— Этих — не ем. Ну, почти. Редко. Не тех, которые здоровые и живые. Когда начинают болеть, и от болезни их не вылечишь — тогда да. Ем. И еще когда стареют или от старости умирают. Мне легче их съесть, чем оставлять где-нибудь разлагаться и гнить. К тому же есть мне ведь тоже что-то надо. Крысы живут мало, господин Дзи, и часто успевают состариться и сгинуть прежде, чем я выберу для них подходящие имена… Что? Что ты так смотришь? Боишься, что я и тебя съем? Но я ведь уже говорила, что людей не ем. Никаких. Никогда. Погибли ли они, постарели, заболели или остались здоровыми жить…
— Нет!.. — торопливо выкрикнул Дзи, а потом, застыдившись, кое-как собравшись, исправился: — Нет. Я ничего такого не подразумевал, Кейко. Люди тоже живут недолго, так что я могу кое-что понять. Например, если умирать придется всё равно, то смерть в твоих руках… или, хорошо, зубах — она для твоих крыс, думаю, далеко не самая страшная… И я бы, хоть ты и отказываешься, предпочел любой другой кончине именно её…
Он — пусть причины и не понимал — знал, что обсуждать его смерть и свою потенциальную к ней причастность она не любила, поэтому скомканно извинился, скривил полоску потянувшегося книзу рта, с несколько раз окрестил себя бестолковым неудачливым остолопом. Вслух. После же, так ничего и не дождавшись, откинулся спиной к теплому шершавому стволу, протер иссохшейся ладонью лицо, накидал на то грязные спутанные патлы и, закрыв глаза, наблюдая с обратной стороны полупрозрачных век странные небесные вспышки, куда серее и пустее объяснил:
— Мне просто было любопытно, что в них такого особенного, что они столько для тебя значат. Почему крысы, а не волки, не медведи, не зайцы, не белки, не вот этот вот, например, который бегает там, под нами, внизу… не знаю уж, как его правильно окрестить… Не то конелень, не то олошадь… Почему ты любишь именно то, что любишь, почему они сами так преданно бегают за тобой, даже когда видят, как ты поедаешь их сородичей, и почему ты никогда, сколько я ни прошу, ничего мне о себе не рассказываешь, хотя я бы поведал тебе всё, совсем, понимаешь, всё, что бы ты только придумала у меня спросить…
Получалось снова жалко и снова глупо, а он продолжал стучаться об одно и то же зеркало и продолжал: спрашивал ее о чем-то постоянно, спрашивал, лез туда, куда лезть не позволяли, выклянчивал большего, чем обещали дать, и котелок в животе то гас, то переливался через край, заполняя красное телесное пространство болезненным кипятком.
Понять, что умудрился не привязаться, а влюбляться и полюбить — Дзи понял давно. Но что с этим делать дальше и как вообще быть — не представлял; Кейко он, скорее всего, был нужен даже меньше, чем ветшающие пятилетние крысы.
Ствол под спиной чуть заметно шевелился, небесные пятна-обманки разрастались до размеров освободившихся облаков, а затем опять сужались до стекленеющей чернильной точки, по щекам и груди задевали снимающиеся с веток бумажные листья; Дзи знал, что лисица не ответит, и, наверное, был ей за это по-своему благодарен…
— Можно сказать, что в каком-то смысле они для меня семья… — тихо-тихо, как шелест слепленного каппой венка, упавшего на речную муть, проговорила та, накрывая греющими рыжими хвостами его бесприютно мерзнущие ноги и отводя к созвездной реке бесстрастное деревянное лицо. — Возможно, однажды я расскажу тебе больше, господин Дзи. Возможно, однажды я расскажу…
Внизу, завывая печальным одиноким конем, ждущим и ждущим брошенного в пустоту ответа, опять носился, вспарывая копытами брызги, белоснежный краснорогий олень.
颪
Когда на человеческой стороне мира случилась осень, а вслед за ней приблизилось и время зимы, настигающей дикими воронцовыми ска́чками, окутанное туманом небо поднялось выше, но при этом сделалось тяжелее, мрачнее, словно навсегда натянув на себя скалящийся грязно-бусый оттенок, тронутый редкой земельно-желтой дымкой, а у Дзи стало так же стремительно сдавать здоровье, жаловаться на которое он прежде не привык.
Сперва просто посерело лицо — он заметил это, поймав в синем ручье перевернутое вверх тормашками отражение, но значения не придал: жить в иностороннем лесу было нелегко, хоть и не так, как жилось бы в лесу обыкновенном, людском. Здесь не приходилось мерзнуть, погода всегда стояла одинаковая, между весной и осенью менялись разве что незначительные детали, вроде цвета купольного тумана или самого ощущения воздуха, и в целом было тепло, хоть и при этом безумно холодно: не в теле — в душе.
В подстилке на земле не водилось привычных насекомых, не летали комары, черви не зачерпывались вместе с гнилой листвой. Рыба в воде сновала чистая, без болезней или паразитов, умершие звери тоже скорее не загнивали, потому что мяса их никто не ел, а прорастали кустарниками и молодыми деревцами, будто в них с самого зарождения спали семечки кленов, ясеней, бамбука, сосен, тополей.
Поначалу Дзи ел столько же, сколько привык в своей старой жизни — Кейко без слов ловила ему рыбу, охотилась на птицу, приносила связками чуть более крупных, чем ела сама, грызунов, иногда приволакивала загрызенного в шейном позвонке молоденького оленя, которого разрывала на несколько кусков когтями, а остальное доделывал Дзи: стругал самодельным ножиком, сдирал шкуру, разводил костер, жарил, а то и варил вместе с корнями, ягодами и съедобной травой, когда Кейко добывала ему откуда-нибудь обыкновенный человеческий черпачок.
Спустя некоторое количество месяцев Дзи стал замечать, что еда ему как будто вовсе и не требуется: голод он испытывал всё реже, тело принимало пищу неохотно, его чаще мутило, чем дарило ощущение насыщения и общий спокойный комфорт. Иногда ему начинало мерещиться, словно съеденное шевелится внутри, пробиваясь крохотным красным стебельком, но Кейко на это скалила зубы, говорила, что он несет глупости, шипела на него, хлестала хвостом и в следующий раз тушу приносила размера еще большего, следя, чтобы он всё до последнего проглотил. Потом уже утихала, с сожалением морщилась, пыталась объяснить, что не есть нельзя: это только кажется, что получится обойтись без этого, и таким образом Лес пытается всякую живую — в том или ином смысле — тварь обмануть.