Из других членов братства обращал на себя внимание интереснейший тип: тот самый Иван Трофимович Попов, о котором я упоминал, как, о союзнике волостных воротил. Это было самое последнее "моральное завоевание" крестьянской организации, живое свидетельство того глубокого влияния, которое она оказывала на умы и сердца. Иван Трофимович, сивобородый гигант лет за пятьдесят, был мужик гордого несгибаемого нрава. Он не мирился с жал-коп крестьянской долей и хотел во чтобы то ни стало выбиться из нее и заставить себя уважать.
{320} Увы! единственным путем к этому было в старой русской деревне обогащение, а оно достигалось за счет ближнего. И вот Иван Трофимович достиг своего. Никто им не смел помыкать, от всех, и от властей в том числе, ему были почет и уважение. Якшаясь с деревенскими "ястребами", он и сам беспощадно грабил соседей. Вся недюжинная сила его натуры ушла на это. Ивану Трофимовичу, видимо, и раньше не легко давалась эта хищническая роль. Он сильно, упорно, порой запойно пил. Сначала он с явным недоверием отнесся к походу Щербинина и Добронравова против сельских воротил, подозревая обычное подкапывание одной кучки дельцов - голодных - под другую кучку дельцов, - уже отъевшихся. Но время шло, и полное бескорыстие "смутьянов" выяснялось с абсолютной бесспорностью. Это послужило толчком, разбудившим у Попова совесть. Глядя на него, я думал: в старое время из него наверное вышел бы Некрасовский "Влас", у которого, после духовного потрясения
Сила вся души великая
В дело Божие ушла,
Словно сроду жадность дикая
Непричастна ей была ...
На этот раз, вместо того, чтобы "сбирать на построение храма Божьего пойти", Попов явился к вожакам крестьянской организации и стал проситься, чтобы они приняли его в свою среду. Вот уж подлинно задал он им задачу. Долго судили да рядили - что же с ним делать? Наконец, решили подвергнуть его серьезному испытанию: ему предложили, в доказательство отказа от прошлого, {321} уничтожить все векселя, которые имел он на крестьян. Крепко задумался Попов, уединился, пить бросил, дней десять никому не показывался на глаза, проверяя собственную душу. Наконец, явился к Щербинину с пачкой векселей, которых оказалось не на один десяток тысяч рублей - сумма, по тому времени, для деревни грандиозная. На торжество сожжения векселей, а с ними и прежнего Ивана Трофимовича Попова, сошлись все члены организации. После этого, все прошлое было забыто. Попов с распростертыми объятиями был принят и посвящен во все планы группы. Для него началась новая жизнь...
Все семеро основных деревенских "заговорщиков" производили впечатление таких основательных и твердых, по истине отборных людей, что при разговоре с ними только сердце радовалось. Тщательно обсудить приходилось два вопроса.
Первый - о формулировке целей и задач организации в ее уставе, второй - о ближайших действиях.
Я уже говорил, что первоначальное имя организации, придуманное Щербининым, было "Общество братолюбия". Я оставил в этом названии идею братской близости членов, но филантропический привкус названия, так мало гармонировавший со свирепыми карами за измену и слабость, очевидно, надо было удалить. И я предложил название "Братство для защиты народных прав". Надо сказать, что еще раньше подумывая о легальной брошюре, в которой намеком можно было бы бросить в деревню мысль о самоорганизации, я остановился было, как на теме, на братствах юго-западной Руси времен угнетения польскими панами. Эти самобытные низовые организации, полукультурные, {322} полуэкономические, внутри которых таилась сила национальной самозащиты угнетенной народности, казались довольно благодарным материалом для кое-каких аналогий. Таким образом, это слово "братство" уже было освящено историей, хотя и в несколько иных условиях; кроме того, оно, как созданное самим народом, казалось подходящим и для организации, самобытно создавшейся в народной среде.
Устав "Общества братолюбия" говорил, как о главной задаче, о борьбе "с помещиками и другими угнетателями народа, стоящими между народом и царем". Осторожный Щербинин нарочно дал такую формулировку, чтобы на случай, если устав попадется, прикрыться этими словами: мы де верноподданные, и только против "средостения". Однако мое предложение говорить о своих целях напрямик, чтобы не вводить в обман, вместо властей (которых все равно не проведешь), народа - после внимательного обсуждения, было принято единогласно. В устав была введена мысль о царе, как крупнейшем помещике и "первом дворянине" русского государства, как о естественном главе всех народных врагов.
Средством добиться своих целей было признано подготовление всеобщего народного восстания, "чтобы одолеть народных угнетателей одним разом, повсюду". Местную борьбу на почве ближайших интересов предполагалось вести в виде практической школы для воспитания в народе активности, не придавая ей решающего значения. Это было важно, чтобы отвести мысли крестьян от разрозненных местных вспышек в сторону выдержанности и терпеливого накопления сил для будущих битв в широком общенародном масштабе.
{323} Кое-какие общеморальные обязанности членов братства были оставлены, как в первоначальном уставе; террористический же элемент, поставленный с некоторыми излишествами на стражу дисциплины, был сильно смягчен.
В области социальных требований мною был предложен неупомянутый в уставе "Общества братолюбия" пункт о земле, которой нельзя торговать и барышничать, которая должна быть как общенародное достояние, открыта на равных правах для доступа всех, кто пожелает прилагать к ней свой труд.
Все эти пункты принимались после того, как общими усилиями приискивалась такая форма изложения, на которой достигалось полное единогласие. При заслушании последнего пункта произошел забавный инцидент.
Едва я огласил его, как вдруг послышался сильный треск. Это Иван Трофимович Попов, слушавший дотоле с молчаливой сосредоточенностью, - бац своим богатырским кулаком по столу - и захлебывающимся голосом прокричал:
- Вот оно. Самое-то главное. Вот чего моя душа давно просит. Вот уж, ну... ну... в самую точку.
Это было так неожиданно и стихийно, что все "братчики" сначала ошеломленные, разразились дружным, весело добродушным смехом ...
- Ну, уж вы. Эка разоржались... обиделся Иван Трофимович. Подумаешь, пожалуй, что сами то всегда понимали... а коли понимали, чего же молчали? Небось такого не придумали... Ну - совсем разобиделся он - если я один дурак обрадовался, а вы все такие умные, так обсуждайте уж без меня ... А я пойду ...
{324} И он приподнялся и пошел было к двери. Его, конечно, остановили и уговорили. Хлопот с ним вообще было не мало. Мужик он был гордый и самовластный. Он так бесстрашно дерзил на сходах земскому, что подвел таки себя однажды под арест. - Как? арестовать? Меня? Нет, шалишь, руки коротки, - рявкнул он. - Только попробуй кто, подступись. И с этими словами он проложил себе дорогу к дому - сотские опасливо расступались перед ним - и через некоторое время выскочил оттуда вооруженный каким-то ветхозаветным пистолетом-самопалом (он сам палил, когда никто того не ожидал, но предварительно подолгу упрямился, если вы хотели произвести из него выстрел). В воздухе запахло делом "о вооруженном сопротивлении". Тогда "братчики" решили уговорить Попова, чтобы он сам согласился для виду "сесть" в холодную, обещая, что устроют ему самое веселое сиденье с гостями и даже с разрешением - ради этого особенного случая - "вина и елея". Он долго упрямился. Тогда Петр Данилыч нашел выход, заявив ему: "Ну, брат Иван Трофимович, шабаш; иди без рассуждений; братство так постановило". И гордый старик отправился беспрекословно. Нечего и говорить, что "сиденье" было сплошной комедией. Но земский был доволен, считая, что одержал победу... точь в точь, как "последыш" в поэме Некрасова "Кому на Руси жить хорошо".