Художественным театром, а особенно с его Первой студией, оказал мне в этом смысле серьезную помощь.
И все же творческие взаимоотношения молодого актера и опытного режиссера, самым благожелательным образом к нему расположенного, не привели к существенным результатам: мы не совпали по складу характера и темперамента, по кругу интересов, по своим устремлениям в искусстве.
Не могу сказать, чтобы я был недостаточно занят в репертуаре. Напротив, в первые три-четыре года, в бытность Б. М. Сушкевича руководителем Театра имени Пушкина, я сыграл немало ролей. Среди них были роли русского классического репертуара — Варлаам в «Борисе Годунове», Осип в «Ревизоре». Среди них были роли в пьесах современной советской драматургии — Сенечка Перчаткин в «Чужом ребенке» и небольшая роль советского патриота колхозника Бесштанько в «Банкире» А. Е. Корнейчука. Встречались и роли в переводном репертуаре, в том числе Крогстедт в ибсеновской «Норе». Но, строго говоря, ни одна из этих ролей, — за исключением Варлаама и отчасти Крогстедта, — не приоткрыла передо мной тех широких творческих горизонтов, к которым я стремился, не привела меня к задачам большого, значительного масштаба. Между тем в то время я проявлял неутолимую жажду играть, и, одновременно снимаясь в «Депутате Балтики» и «Петре Первом», в те же самые дни мог еще репетировать по две роли в театре. Однако Б. М. Сушкевичу, при всем его доброжелательстве и внимании, не удалось правильно понять мои устремления и возможности, помочь мне стать на те пути творчества, которые в те же самые годы раскрылись передо мной в кино в образах моих новых героев — царевича Алексея, профессора Полежаева, а вскоре затем Александра Невского.
Следовательно, совпадение или, во всяком случае, близость творческих индивидуальностей режиссера и актера, или — что более широко — умение режиссера распознать и раскрыть еще не осознанную самим актером творческую индивидуальность — составляют необходимую предпосылку их взаимно плодотворного содружества.
В дальнейшем, работая в составе труппы Театра имени Пушкина, я наиболее тесно был связан с двумя его режиссерами — Л. С. Вивьеном и В. П. Кожичем.
Владимир Платонович Кожич увлекает актера своими экспериментаторскими наклонностями, смелыми поисками нового в актерском творчестве. Если в его режиссерской работе бывает немало спорного, то бесспорными являются самобытность творческой индивидуальности и особое умение создавать сценическую атмосферу, необходимую для того или иного куска, сцены, действия, наконец, спектакля в целом. Ему очень свойственно чувство главного, решающего, и он подчиняет ему все подробности, детали, отдельные находки, которыми всегда выделяются его постановки.
Вокруг новых спектаклей, которые начинает ставить В. П. Кожич, в труппе обычно возникает немало споров и в то же время рождается много надежд и ожиданий, радостных предвидений. Умение режиссера создать такую обстановку — ценное качество, в высшей степени способствующее творческому подъему коллектива. Репетируя с В. П. Кожичем, актеры увлекаются его темпераментом, пытливостью, изобретательностью, помогающими им глубоко проникать в духовный мир героев.
Мне удалось работать с В. П. Кожичем над несколькими ролями, но наиболее значительная из наших встреч связана с работой над инсценировкой «Дон-Кихота», сделанной драматургом М. А. Булгаковым.
Это было через много лет после того, как я сотни раз сыграл Дон-Кихота на сцене Театра юных зрителей. Приобретенный опыт и выросшее актерское сознание, совершенно новые задачи, которые ставила пьеса М. А. Булгакова, — все это рождало во мне не только чувство особой ответственности, но и выдвигало сложные требования, которые вне помощи режиссуры представлялись мне невыполнимыми. И не боясь впасть в преувеличение, могу сказать, что работа с В. П. Кожичем над «Дон-Кихотом» значительно обогатила меня.
Инсценировка М. А. Булгакова, очень точно, с необходимой полнотой и цельностью воспроизводившая избранные страницы романа Сервантеса, предоставляла актерам широкие творческие возможности.
При раскрытии основной идеи спектакля мы в значительной степени исходили из классической характеристики Дон-Кихота, данной В. Г. Белинским. «Дон-Кихот прежде всего прекраснейший и благороднейший человек, истинный рыцарь без страха и упрека, — писал В. Г. Белинский и заключал: — Несмотря на то, что он смешон с ног до головы, внутри и снаружи, — он не только не глуп, но, напротив, очень умен; мало этого: он истинный мудрец». Эти слова великого критика определили зерно образа, послужили лейтмотивом наиболее существенных мест роли — монолога Дон-Кихота о золотом веке на земле, его напутствий Санчо Пансо, в которых он говорит о справедливом и нелицеприятном суде над своими согражданами, или насыщенного внутренним трагизмом обращения к Санчо, обращения, в котором ощущается предчувствие близкой смерти. Образ Дон-Кихота трактовался нами как образ
трагикомический, но вместе с тем глубоко человеческий.
На репетиции 'Дон-Кихота'. 1941 г. Н. К. Черкасов - Док-Кихот, Б. А. Горин-Горяйнов - Санчо Пансо
Одна из задач, выдвинутых режиссурой, заключалась в том, чтобы разграничить, по возможности более четко отделить реалистический образ оскудевшего испанского дворянина Алонсо Кихана от возникшего в его воображении фантастического образа «рыцаря без страха и упрека» Донкихота. Надо было показать, что, глубоко неудовлетворенный убогой Реальностью своей жизни, Алонсо Кихана, под влиянием чтения рыцарских романов, стремился найти свой идеал в вымышленном им образе Дон-Кихота.
С помощью В. П. Кожина удалось подробно, очень выразительно в сценическом отношении разработать ответственные эпизоды спектакля, и в их числе сцену нападения погонщиков, эпизод приготовления целительного бальзама на постоялом дворе, бой Дон-Кихота с бакалавром Сансоном Карраско и сцену смерти Дон-Кихота.
Сцена, в которой погонщики мулов нападают на Дон-Кихота и его верного оруженосца, была удачно поставлена режиссурой. Дон-Кихот и Санчо Пансо, роль которого играл Б. А. Горин-Горяинов, крепко прижавшись друг к другу, успешно отбивались от погонщиков, наседавших на них со всех сторон. Эти два старика — Дон-Кихот и Санчо, представляли собой своеобразную неприступную подвижную боевую единицу и метко разили противника. Сцена велась в быстром, можно сказать, буйном темпе, и к концу ее, когда погонщики убегали, мы падали в изнеможении, как это и требовалось по смыслу действия.
Эпизод приготовления чудодейственного рыцарского бальзама принадлежал к числу наиболее смешных, которых, как мне кажется, в нашей постановке все же было недостаточно. Дон-Кихот увлеченно готовил бальзам, маниакально отгоняя от него злых духов. Под конец он изгонял дух главного своего противника — волшебника Фристона, подозревая, что именно вмешательство Фристона может лишить бальзам чудодейственных качеств. Затем, с огромной верой в целительную силу рыцарского лекарства, Дон-Кихот выпивал его, стойко перенося все муки, которые приносило это страшное снадобье.
В бое с Сансоном Карраско Дон-Кихот вначале представал как сильный, мощный рыцарь. При первых схватках со своим противником он выходил победителем, нанося Сансону Карраско сильный удар по плечу. Удача рождалась в результате глубокой веры Дон-Кихота в правоту своего дела. Лишь затем, в процессе схватки, Сансон Карраско одерживал над ним победу. Сцена боя была отрепетирована настолько тщательно, что мы, кажется, столь же свободно могли бы вести ее даже с закрытыми глазами.
Хочется упомянуть об одной выразительной детали, нашедшей в спектакле естественное, органическое место, — о перекличке Дон-Кихота с Санчо Пансо.
Репетируя, мы пришли к мысли найти своего рода «рыцарские» позывные сигналы, при посредстве которых герои пьесы могли бы перекликаться между собой.
Вначале эти сигналы были нужны Дон-Кихоту и Санчо Пансо с целью встретиться друг с другом без помех, так, чтобы их не заметила ключница, чтобы их встрече не помешали священник, цирюльник и другие местные горожане. С такой целью Дон-Кихот нежно, дружески ворковал по-голубиному, тогда как Санчо откликался тонким присвистом. Так они перекликались у себя в деревне, на задних дворах, встречаясь втайне от окружающих. Эта деталь удачно подчеркивала, что Дон-Кихот находится под наблюдением всего поселка, что за ним следят, как за чудаком, и что именно поэтому он прибегает к такого рода конспиративным позывным сигналам в своих сношениях с Санчо.