В те далекие годы не считалось еще, что каждый школьник должен быть пионером. Пионеров у нас было мало, и для «смычки» со всеми школьниками учредили «форпост». Мы отнеслись к нему с большим интересом. На первое же «заседание форпоста» пришла почти вся школа. И в самом деле оказалось занятно. Все собрались в большой круг, в центре которого за столиком сидел носатый, плотный, курчавый брюнет — председатель нашего форпоста Агрест. Не помню, говорил ли он какую-нибудь вступительную речь: кажется, я опоздал. Он громко выкрикивал какие-то вопросы из текущей политики. Вскоре слышался слабый голос отвечающего, но, видно, все мы попадали «не в дугу». Агрест только отмахивался, как от назойливой мухи, и кричал:
— Хе! Пейрос!
И сидевший поблизости от него, сгорбившись, огромный по сравнению со всеми нами, черный, как жук, мальчик в очках и юнгштурме[56] твердым, звонким голосом давал абсолютно правильный ответ, вполне удовлетворявший Агреста.
— Что это за Хепейрос? — спросил я кого-то.
— Какой тебе Хепейрос! Это — Пейрос из группы «А». Он недавно перешел в нашу школу.
Так я, учившийся в группе «Б», впервые встретился с Осей Пейросом, за что до сих пор благодарю судьбу.
Политвикторины и политбои были главным орудием Агреста. Все с увлечением в них участвовали, и я, помнится, был особенно горд, когда единственный раз завоевал главный приз — старый комплект «Всемирного следопыта»[57]. Это потребовало долгой тренировки.
Незаметно оказались мы в седьмой, выпускной группе. Тут я поразился, как выросли все… кроме меня. Я и на самом деле был годом моложе, к тому же, видимо, задержался в развитии и оставался ребенком, когда кругом были уже молодые люди и девушки. Как-то через много лет на очередной встрече в школе какая-то уже пожилая дама сказала, что одно из самых дорогих воспоминаний — это первая любовь в школе. А я в школе еще не дорос до первой любви.
Более того. Я утратил и дружбу. Боря Смелянский перерос меня и дружил теперь с Володей Бухариным, у них были свои разговоры, свои секреты. Величали они друг друга «Сережка» — один был Сергей Рахманинов, другой — Сергей Прокофьев. Перерос меня и мой друг и кузен Лева Берлин; он учился уже на спецкурсах и увлекался общественной деятельностью. Словом, наступил «антракт», весьма благоприятно отразившийся на занятиях: я ликвидировал даже хронический «уд. с минусом» по математике.
Интересно, что сейчас, говоря о школе, совсем забыл про химию. А между тем это у нас был главный предмет — наша школа имела химический «уклон» (тогда все школы были с «уклонами»). Ее старшие группы — восьмую и девятую — преобразовали в химические спецкурсы, а потом — в техникум, поначалу — тоже химический. Надо ли говорить, что большинство наших предшественников, кончая семилетку, тут же поступали на спецкурсы и что мы тоже думали прежде всего (а я, пожалуй, только) о техникуме? Конечно, о нашем техникуме! Химией мы занимались всерьез, как будущей специальностью, хоть наш «химический бог» Жилин в нашей группе не преподавал. Но по всей школе ходили уважительные рассказы, что сказал или сделал Жилин по такому-то случаю.
Выпускных экзаменов я не помню: их решительно заслонила гибель Маяковского[58]. До сих пор в памяти ошеломляющее сообщение в газетах, его последние стихи. Надо сказать, что в наше время Маяковский не был еще иконой и что мы, пережившие самоубийство Есенина и знавшие, как относился к этому сам Маяковский, невольно осуждали его поступок. Но шли разговоры и о том, что «это он не сам», что «ему дано было понять, что лучше, мол, уйти из жизни».
— «И, пожалуйста, не сплетничайте. Покойник этого ужасно не любил!» — резко пресек цитатой из письма поэта разговор в нашей группе Боря Смелянский.
Конечно, мы все прошли через маленький зал Дома писателей, прощаясь с Маяковским. Мне, малорослому, видны были только огромные ступни и заострившийся нос…
Солнечным июньским днем 1930 года я пересек улицу наискосок от дома, где жила Лариса Георгиевна, к нашему глухому желтому забору. Почему-то выпускные документы мы получали у нее на дому, однако в присутствии и нашего Карася. Шел через трамвайные пути, на которых мы еще недавно клали пробки от пугачей так, чтобы трамвай сделал на них «лампа-дрица-ца-ца!». Может быть, в первый раз меня тревожили «взрослые» мысли. Почему Ларочка и Карась написали в графе моей характеристики «к чему имеет склонность» — «к литературе»? Нет, они ошибаются! К химии я имею склонность! К химии! Кто в наши дни, когда мы так стремимся выполнить пятилетку в четыре года, может иметь склонность к литературе? Ведь так меня, пожалуй, и не возьмут в техникум!
56
Юнгштурм, юнгштурмовка — униформа австрийской молодежной коммунистической организации «Юнгштурм» (защитного цвета, типа гимнастерки). Была очень популярна в СССР в 1920–1930-е гг.
57
Приключенческий журнал «Всемирный следопыт» выходил в 1925–1932 гг. в издательстве «Земля и Фабрика». На его страницах печатались А. Р. Беляев, А. П. Платонов, в журнале публиковались переводы произведений А. Конан Дойля, Л. Буссенара, Г.-Р. Хаггарда и др. К 1930 г. тираж журнала достиг 150 тыс. экземпляров.